Глава 24
ЛАГЕРЬ В ЛЕСУ
Зима 1708 года только начиналась, а снега намело столько, что ездили поверх плетней.
После короткой оттепели снова набирал силы морозец. Максим подышал на руки, достал из сугроба лопату и стал расчищать снег вокруг колодца. Потом взял топор, сколол лед с корыта, прорубил топором под ногами, чтоб не скользили постолы, и стал наливать в корыто воду. Открыл хлев и пустил скот к воде. Лошади медленно втягивали сквозь зубы ледяную воду, отрываясь на миг и снова припадая к ней. На крыше овина сидели, нахохлившись, два воробья. «К непогоде», — подумал Максим.
— Конь повод мочит, а ты рот разинул, — послышалось сзади.
От хаты шел Деркач, хозяин Максима. Уже больше двух лет работал у него Максим. После ареста Палия он еще некоторое время ходил с ватагами по Правобережью, изредка наведываясь домой. Нужда все росла, жена продала последнюю корову, а купил ее все тот же Деркач. Пришлось вернуться, покориться Деркачу, пойти к нему в батраки. Может, и не взял бы Деркач Максима, да очень уж хотелось поиздеваться над непокорным односельчанином, отплатить за прошлое.
— Кончай поить, поедешь с Петром на базар, муку повезете.
— Я только ночью вернулся, еще и спать не ложился.
— А ты что думал, даром хлеб жрать?
— Даром? Тот хлеб мне поперек горла стоит. Горбом он мне достается.
— Поговори еще! До сих пор палиевский дух не вышел.
Максим отшвырнул ногой лопату и пошел к амбару.
В старой, с обрезанными полами свитке, облезшей шапке, когда-то подтянутый, статный Максим выглядел намного старше своих лет. Казалось, он даже ростом стал меньше. Петр, хозяйский сын, уже ждал его у запряженных саней.
— Глядите хорошенько, чтоб шведы коней не отобрали. Да не проторгуйтесь; — наказывал Деркач.
Сани легко бежали по припорошенной снегом дороге. Мороз ослабел, хотя еще больно хватал за руки, за лицо, а крепче всего за ноги. Максим прикрыл ноги сеном, руки спрятал в рукава драного кожуха.
Въехали в лес. Здесь снега было больше, и лошади пошли шагом. Тепло одетый Петр удобно устроился на передних санях и задремал.
«Хорошо ему, — подумал Максим. — Мне бы хоть немного согреться».
Он соскочил и пошел за санями. В лесу было тихо, лишь изредка фыркнет конь или пропищит синица. Вскоре сошел со своих саней и Петр. Он зашагал рядом с Максимом.
— Дядько Максим, а ничего с нами не случится? Говорят, в лесах неспокойно.
— От кого же беспокойство?
— Вон под Пришвальней обоз шведский шел с хлебом, так стражу всю порубали и хлеб забрали. А под Красным лесом на вооруженную хоругвь напали.
— То на шведов нападают. А мы ведь не шведы.
— Кто их знает… — Не закончив, он схватил Максима за рукав: — Вот они… Они, дяденька!
Впереди на дороге стояло четыре человека, за кустами слышались голоса, фырканье лошадей.
Один из стоявших на дороге остановил коня Петра, другие подошли к саням, пощупали мешки.
— На базар? Чье это? Ну, не молчите!
Голос показался знакомым; этот русский говор он слышал не раз. Максим вгляделся в лицо, до самых глаз прикрытое широким капюшоном.
— Не узнаешь, что ли, Дмитрий? Белая Церковь, подземный ход, Бердичев…
— Максим! Вот как встретиться привелось!
Остальные тоже подошли к саням, один протянул Максиму руку:
— Хозяйничаешь, значит? Мы думали, швед или пан какой едет. Поскольку за пуд швед платит? Видать, урожаец неплохой был.
— Не свой, — смутился Максим, узнав Якова Мазана. — И ты бы, Яков, повез, если б припекло. Куда денешься? С тех пор как расстались мы, я еще целый год места себе искал. Разбрелись все, как мыши.
— Чей же это хлеб?
— Деркача, я у него батрачу.
— Что ж, поезжай. Кого-нибудь другого подождем, не хотим тебя обижать. Хлопцы третий день не евши. Вспомнят, как бывало в трудных походах одну тюрю ели, и то облизываются.
— Хлопцы, примете меня к себе? — неожиданно спросил Максим. — Не могу больше… Вертайся, Петро, домой и скажи батьке, что хлеб казаки взяли, а Максим с ними остался. Так и скажи. А если он жинку мою хоть пальцем тронет — в порошок сотру. Это тоже скажи. И деньги пусть ей выплатит, а то с самой пасхи даже на руку не поплевал. Езжай… Где, хлопцы, моя новая хата?
Они долго плутали по лесу, обходя густые заросли, и, наконец, приехали к занесенному снегом хуторку в пять или шесть хат. Маленькими снежными холмиками белели вокруг землянки. Мазан и Дмитрий повели Максима к одному из таких холмиков. В землянке несколько человек с любопытством посмотрели на вошедших.
— Новый?
— Жилец новый, а знакомец давний. Садись, Максим, — пододвинул ему Дмитрий деревянный обрубок. Максим сел.
— Может, сначала к старшему сходим? Он у вас как — атаман куренной или полковник?
— Ты про Савву? Полковником зовем.
— Чем же вы промышляете?
— Разве не видно? Тем, чем и раньше промышляли. Только людей поменьше стало. На зиму многие по домам разошлись. Есть нечего. Захватили было обоз под Пришвальней, — тогда поели.
— Под Красным лесом тоже вы порубали шведов?
— Нет. То, верно, Андрущенко, он где-то поблизости.
— А кто еще из сотников здесь?
— Мало осталось. Андрей Зеленский на Запорожье подался. «Тесно мне, — говорит, — на этой земле». Судья Семарин в полк Самуся вступил, под мазепиной хоругвью ходит. Танский уже полковник мазепинский, Часнык тоже там. А Корней к батьке поехал.
— Куда?
— В Сибирь, вместе с Федосьей и Семашкой. Может, уже и бурьяном заросли батьковы кости. А его враг панствует. — Мазан зашагал по тесной землянке. — Знаете, хлопцы, я вчера опять кобзаря слушал, он про батька пел: о том, как Мазепа заковал его, как яду подсыпал. Я запомнил:
За сердце берет песня, я даже заплакал.
Все помрачнели. Молчание нарушил пожилой казак, вырезавший в углу ложку:
