не спускает с нас глаз, наблюдая, как непринужденно мы держимся друг с другом. Мне бы хотелось узнать ее мысли. Может, она считает, что мне следует вести себя поуважительнее, а маме — построже? Или думает о Дзюнко, которая проводит время с родителями лишь потому, что они платят по счетам?
Дома мы с мамой шепотом обсуждаем наши планы. Хотя при Танака я виду не подавала, но на самом деле уже несколько недель назад спланировала идеальный маршрут. Мы обойдем стороной обычную туристическую программу, шумные улицы и бары центрального Токио и храмы старого Киото, похожие один на другой. Вместо этого я запланировала поход по горам, прогулки по пляжам с черным песком по берегам внутреннего моря, самурайский фестиваль и, наконец, деревенский отдых в японской глубинке, где жизнь остается неизменной уже несколько веков. Предлагаю маме еще с десяток вариантов на выбор, но она довольна всеми моими планами. Кажется, что ей не столько хочется посмотреть Японию, сколько попутешествовать вместе со мной.
Моя мама родилась и выросла в Африке. В подростковом возрасте у нее проснулся ненасытный аппетит к экзотике, которому она всячески потакала, исколесив весь мир — от холмистой Лапландии до пиков Килиманджаро. Потом вышла замуж, родила детей, и любимый рюкзак пришлось убрать на полку. Но любовь к далеким странам так и не удалось искоренить. Теперь она осваивает мир через мои письма и фильмы — именно от нее мне передалось увлечение незнакомой культурой. Страсть к путешествиям объединяла нас с самого раннего моего детства, как только я начала понимать ее рассказы о танзанийских крокодилах и полчищах саранчи.
Папа не разделяет маминой любви к самостоятельным путешествиям и страшно нервничает, представляя, как в далекой чужой стране с ней что-нибудь случится. Я звала ее и во Вьетнам, и в Перу, и на Амазонку. И каждый раз он уговаривал ее не ехать. Но Япония как-никак самая безопасная страна в мире. И на этот раз папа нехотя согласился.
Надеваем рюкзаки, прощаемся с Танака и взбираемся по лестнице на платформу. Наш поезд идет в Тамбу — одно из 6 древнейших гончарных поселений в Японии, находящееся всего в каких-то 230 милях к западу от Токио.
В полдень выходим на маленькой деревенской станции. Солнце бьет в глаза. Иду на разведку к автобусному терминалу: 5 автобусов выстроились в ряд, но лишь в одном есть водитель. Он открывает дверь, и меня окатывает поток чудесного прохладного воздуха, словно никакой июльской жары нет и в помине. Да, он едет в деревню Тамба. Автобус отправляется через 50 минут. Нет, внутри подождать нельзя, это запрещено правилами. Посадка не ранее чем за 12 минут до отправки. Дверь безапелляционно захлопывается прямо у меня перед носом. Влажный воздух снова раскидывает свои удушающие объятия. Возвращаюсь к маме, бурча под нос все, что думаю о людях, которые живут строго по правилам, и о водителях автобусов в частности. Мы гуляем вокруг станции, пока наконец не находим тень. Там мы и садимся, и сидим как можно более неподвижно, потея в три ручья.
Вокруг совсем нет жизни, как будто цикада расправила крылышки и улетела, оставив за собой лишь сухую оболочку. Дома цвета древесной пыли, окон нигде не видно — ни одного цветного пятнышка на радость глазу. Мухи такие сонные, что их можно ловить двумя пальцами, и, кажется, что единственное живое существо в округе — старый серый кот, разлегшийся в центре площади. Весь поселок покрыт густым слоем пыли точно такого же цвета, как и дома, точно невидимые термиты постепенно истачивают город изнутри, превращая его в древесную стружку.
Отсчитываю последние 4 минуты до посадки — и тут вдруг из-за угла выезжает автобус и останавливается прямо перед нами. Дверь с шипением открывается. Водитель с улыбкой зовет нас на посадку. Ему, видите ли, было жалко смотреть, как мы жаримся на солнце, вот он и нарушил правила и решил пустить нас пораньше.
Вслед за нами садятся еще несколько пассажиров, и тут я понимаю, как далеко мы отъехали от Токио. Мы в
Едва мы снялись с места, как водитель подзывает меня по громкоговорителю. Показываю ему билеты, но он на них даже не смотрит. Он хочет узнать, куда мы едем, что хотим посмотреть, собираемся ли переночевать в Тамбе, и кто нас там встретит. Он с гордостью использует все слова, которые удается вспомнить со школьного курса английского. Мои ответы он переводит через громкоговоритель — для удобства туговатых на ухо и пассажиров на заднем ряду; Сморщенные бабульки покряхтывают от смеха и дарят маме ярко-оранжевые мандарины.
Водитель решает высадить нас у гончарного музея Тамбы, прежде спросив совета у пассажиров и удостоверившись, что у меня есть расписание обратных автобусов и я знаю, где остановка. Наконец автобус трогается с места. Мы машем вслед. Из окон смотрят дружелюбные улыбчивые лица, а в воздухе висит запах свежих мандаринов.
Хозяйка музея с порога предлагает зеленый чай. Она приходит в ужас, узнав, что мы не забронировали жилье. Кажется, по японским меркам, мы повели себя глубоко безответственно — как если бы собрались взойти на Эверест безо всякою снаряжения, в одних кроссовках и майках. Мы осматриваем экспонаты, а хозяйка тем временем говорит по телефону, и среди прочего я слышу фразу: «Здесь у нас мастер-гончар из Америки».
Спустя некоторое время приезжает молодой человек на новеньком блестящем джипе и вызывается стать нашим гидом. Его зовут Итиносэки-сан, и он принадлежит к одной из тринадцати местных семей, у которых общий плодовитый предок, фамилия и любимое дело — гончарное ремесло. Итиносэки 28 лет, он закончил университет и теперь должен унаследовать одну из знаменитых гончарных студий Тамбы.
В шумной студии на свет появляются сотни одинаковых мисочек и тарелок. На полках под потолком сохнут бесконечные ряды подносов с чашечками для саке. Учуяв залах глины, мама тут же возвращается к жизни. Итиносэки-сан бесстрашно оперирует специальными гончарными терминами: уровень усыхания, температура конуса. Я наблюдаю за ним, стоя у печи для обжига. У него хрупкие тонкие пальцы, ни одной растрескавшейся мозоли, которыми обычно покрыты руки мастеров, весь день проводящих за гончарным кругом. И все же он знает о глине и глазури все до последней мелочи, что под силу только опытному ремесленнику.
«А сами вы делаете посуду?» — спрашиваю я.
Подумав немного, Итиносэки ведет нас в боковую комнатку рядом со студией. Там стоят большие современные скульптуры, от которых словно исходит мягкое свечение. Они покрыты оранжевой глазурью с рисунком из завитков, созданных горячим пламенем печи. Поддавшись нашим пытливым расспросам, Итиносэки наконец рассказывает, что его скульптуры участвовали в двух выставках и выиграли несколько наград. В мире современного гончарного искусства Итиносэки-сан знают не понаслышке.
Но в Тамбе делают керамику периода правления Токугавы — этот стиль возник несколько столетий назад. Современному авангардному художнику здесь делать нечего.
«Когда мне исполнится тридцать, — без сожаления заявляет Итиносэки, — я вернусь сюда и стану хозяином магазина и студии». То есть забудет мечты о карьере современного художника и по собственной воле впряжется в ярмо. Исполнит свой долг перед предками и традициями, в духе которых воспитывался с рождения.
Я восхищена готовностью Итиносэки принести личные стремления на алтарь общего блага. Но глядя на его прекрасные скульптуры, невольно задумываюсь, не совершает ли он ужасную ошибку Итиносэки привозит нас в единственную местную гостиницу — традиционный риокан. Он позвонил заранее и предупредил, что мы приедем. Из обрывков телефонного разговора становится ясно, что хозяйка не в восторге от того, что у нее должны остановиться варвары-чужестранцы. Что, если мы забудем снять обувь у порога или окажется, что мы не умеем пользоваться палочками либо не хотим есть японскую еду? Или — что может быть хуже — залезем в ванну, не отмывшись сперва хорошенько щеткой?
Хозяйке лет 80, она худощавая и прямая, как доска, а глазки узкие и наблюдательные. Она следит за тем, чтобы мы сняли обувь, и в гробовом молчании проводит нас наверх, в спальню с татами. Комната совершенно пустая, здесь сыро от запустения и жарко, как в гончарной печи. Стоит только хозяйке скрыться за углом, как мы бросаем рюкзаки и выбегаем на улицу.
