Королева отлично знала это, но (архиепископ говорил правду) чересчур рассчитывала на самое себя. Она верила отчасти в свою власть над королем и воображала, что он сделает для нее исключение. Вдобавок было крайне скучно оставаться вечно проигрывающим и побеждаемым партнером в этой игре, предоставляя королю выходить из борьбы торжествующим победителем, и расточать после того похвалы его искусству, совершенно незаслуженные им. И Екатерине вздумалось хоть раз позволить себе одержать верх над супругом. Она схватывалась с ним грудь с грудью, она дразнила его беспрерывно возобновляемыми нападениями, ожесточала все ближе надвигавшейся опасностью.
Король, который сначала был весел и смеялся, когда Екатерина взяла у него одного слона, перестал теперь смеяться. То была уже не игра, а серьезная битва, и Генрих с страстным увлечением оспаривал победу у своей супруги.
Между тем Екатерина даже не видела туч, омрачавших чело короля. Ее взоры были прикованы к шахматной доске, и, притаив дыхание, вся пылая усердием, она обдумывала ход, который собиралась сделать.
Но архиепископ Гардинер отлично постиг затаенный гнев короля и сообразил, что положение дел благоприятствует ему.
Тихим, крадущимся шагом приблизился он к Генриху и, остановившись позади него, рассматривал игру.
— В четыре хода будет вам мат, и игра будет кончена, ваше величество! — весело сказала королева, делая ход.
Лоб короля нахмурился мрачнее прежнего, он стиснул зубы.
— Правда, ваше величество, — заметил архиепископ, — вы скоро будете побеждены. Вам угрожает опасность от королевы!
Генрих вздрогнул и вопросительно посмотрел на Гардинера. В его теперешнем раздражении против супруги эта двусмысленная речь лукавого архиепископа задела его вдвое больнее.
Гардинер был очень ловким охотником; первая же стрела, пущенная им, метко попала в цель.
Однако Екатерина, в свою очередь, также уловила зловещий свист ее полета. Сказанные с расстановкой двусмысленные слова архиепископа заставили ее очнуться от своей добродушной беспечности; когда же она увидала раскрасневшееся, сердитое лицо короля, то поняла свою оплошность.
Но было уже слишком поздно исправить ее. Мат королю был неизбежен, и Генрих заметил это сам.
— Хорошо! — с сердцем сказал он. — Вы обыграли меня, Екатерина, и, клянусь Пресвятою Богородицей, вы можете похвалиться редким счастьем, что победили Генриха Английского.
— Я не стану хвалиться этим, ваше величество! — улыбаясь, возразила Екатерина. — Вы играли со мною, как лев с собачкой, которой он не растаптывает только из сострадания и оттого, что ему жаль бедное, маленькое существо. Лев, благодарю тебя! Сегодня ты был великодушен, ты допустил, чтобы я выиграла!
Черты короля несколько прояснились.
Архиепископ увидал это; ему следовало помешать Екатерине выпутаться из ее затруднительного положения.
— Великодушие — благородная, но весьма опасная добродетель, — серьезно сказал он, — и короли прежде всего должны избегать ее, потому что великодушие прощает содеянные преступления, а короли призваны не к тому, чтобы прощать, но к тому, чтобы карать.
— О нет, — возразила Екатерина, — возможность быть великодушным — благороднейшее преимущество королей, а так как они — наместники Бога на земле, то должны так же миловать и щадить, как сам Бог!
Чело Генриха снова затуманилось, и его мрачные взоры остановились на шахматной доске.
Гардинер пожал плечами и ничего не ответил, но вынул сверток и подал его королю, сказав при этом:
— Ваше величество! надеюсь, что вы не разделяете мнения ее величества, иначе пришел бы конец миру и спокойствию в нашей стране. Человечеством можно управлять не посредством милосердия, но посредством страха. Вы держите меч в своих руках, государь! Если вы станете колебаться, поражая им злодеев, то они скоро вырвут его из ваших рук и вы сделаетесь бессильным.
— Ваше высокопреосвященство, это — очень жестокие слова! — воскликнула Екатерина в благородном порыве своего сердца.
Она почувствовала, что Гардинер явился к королю с намерением побудить его к какому-нибудь жестокому, кровавому приговору. Она хотела предупредить его намерение, хотела склонить короля к мягкосердечию. Но момент оказался неблагоприятным.
Генрих был раздражен проигранной партией, а ее противоречие словам архиепископа, направленное вместе с тем и против него самого, еще более возбудило его гнев. Король совершенно не был склонен проявить милость; поэтому мнение Екатерины о милости, как высочайшей привилегии венценосцев, оказалось весьма несвоевременным.
Молча взял он бумаги из рук Гардинера и стал перелистывать их, причем произнес:
— Вы правы, ваше высокопреосвященство! Люди не достойны того, чтобы быть к ним милостивым, они всегда готовы злоупотребить милостью. Из того, что мы несколько недель не жгли костров и не воздвигали эшафотов, они заключили, что мы спим, и стали глумиться над нами, с удвоенной яростью продолжая свое нечестивое, изменническое дело. Вот, например, один обвиняется в том, что осмелился сказать, будто король — вовсе не помазанник Божий, а такой же жалкий, грешный человек, как и последний нищий. Ну, мы докажем этому человеку, что мы являемся на земле выразителем не милости, а гнева Божьего. Мы докажем ему, что не совсем-то равны последнему нищему, так как богаты настолько, чтобы раздобыть дров для костра, на котором он будет сожжен.
При этих словах король громко рассмеялся.
Гардинер с готовностью поддержал его.
— А вот обвинение против двух других в том, что они отрицают главенство короля над церковью, — продолжал Генрих, перелистывая бумаги. — Они бранят меня богохульником за то, что я дерзаю называть себя главою святой церкви, и говорят, что Лютер и Кальвин — более достойные наместники Бога, чем я, их король. Поистине, мы окажемся низкими ценителями нашей королевской власти, дарованной нам Богом, если оставим безнаказанными этих преступников, которые в лице нашей священной особы дерзают хулить Самого Бога.
Генрих продолжал перелистывать бумаги, как вдруг его лицо побагровело от гнева и бешеное проклятие сорвалось с его уст.
Он гневно бросил бумаги на стол и, ударив кулаком по нему, крикнул:
— Черт возьми! Неужели возмущение в нашей стране разгорелось до такой степени, что мы не сможем укротить его? Вот какой-то еретик-фанатик открыто на улице предостерегает народ от чтения святой книги, которую я написал и дал моему народу, дабы он научался и облагораживался. Эту мою книгу злодей показывал народу и называл ее преступным измышлением дьявола, в сообществе которого нахожусь я. Нет, я вижу, что необходимо выступить грозно пред всей этой сволочью и заставить ее снова уверовать в своего короля! Народ — это жалкая, подлая, презренная масса, которая покорна и послушна только тогда, когда ее заставляешь дрожать пред кнутом. Он признает нашу королевскую власть лишь тогда, когда его повергают во прах, сжигают, вешают; вот тогда он трепещет пред нашим могуществом. Чтобы эти люди поняли истинное значение королевской власти, нужно запечатлеть это на их телах, и мы сделаем это, клянусь Богом! Дайте мне перо, чтобы я мог подписать и утвердить приговоры. Хорошенько обмакните перо, ваше высокопреосвященство, так как предо мною восемь смертных приговоров и мне придется подписать свое имя восемь раз. Ах, как тяжелы и утомительны обязанности короля! Ни одного дня не проходит без труда и досады!…
— Господь наш Владыка благословит этот ваш труд! — произнес Гардинер таинственным тоном, подавая королю перо.
Генрих собрался уже подписывать, как вдруг Екатерина остановила его, положив на его руку свою.
— Не подписывайте этого приговора! Заклинаю всем, что свято для вас, — произнесла она умоляющим голосом, — не поддавайтесь минутному раздражению, не допускайте, чтобы порыв оскорбленного человека
