Еще один мощный толчок, хриплый стон сатира — и жаждущее лоно наяды оросилось обильной струей молока с медом — так сладко, так хорошо стало Тори. И она прошептала:
— Как сладко, как сладко, милый...
Проснувшись, Тори не сразу поняла, где находится. Все ее тело было полно блаженства и покоя. Она медленно повернула голову и увидела спящего рядом Алана. Солнце пригревало уже совсем мягко, отчего она поняла, что они проспали долго, давно миновал полдень. Тори привстала и стала рассматривать Алана. Сейчас он совсем не походил на сатира. Позолоченное солнцем лицо в обрамлении медных волос казалось божественно прекрасным. Тело даже во сне было исполнено грации. Приникнув к его бедру спал чудесный зверь, но и спящий он казался Тори полным мощи.
Тори вдруг осознала, что сквозь удивление, любовь, восхищение, которые она испытывала к этому спящему божеству, ЕЕ МУЖЧИНЕ, пробивается нетерпение художника. Она тихо встала, накинула халатик и установила мольберт. Через полчаса набросок был готов, картину можно закончить в мастерской. Разве она сможет это забыть? Тори убрала мольберт в машину, отчего-то не желая, чтобы Алан знал, что она его рисовала. Когда она вернулась, он уже проснулся и в тревоге оглядывался.
— Я думал, ты растаяла, как прекрасный сон!
— Ты все перепутал спросонья, — с нежностью ответила Тори. — Тает снег, а не сон. И я не снегурочка, а женщина во плоти. И эта плоть тебя любит.
— Только плоть? — тревожно спросил Алан.
— А тебе этого мало?
— Если я думаю так же, как ты, чувствую то же, что ты, хочу сливаться с тобой душой и телом — разве это только плотская любовь? — обиженно сказал ее любимый.
— Старик называл это триединой любовью — любовью духа, души и тела, — улыбнулась Тори. — Именно так и я люблю тебя. И никогда в этом не сомневайся, милый.
Они обнялись и немного послушали, как бьются их сердца — в едином ритме. А потом продолжили свой пикник и с неохотой покинули это райское местечко, только когда начало темнеть.
Всю дорогу до дома Тори была молчалива. Новые ощущения переполняли ее. До сих пор она позволяла Алану себя любить, дарить ей наслаждение, будить ее тело. Сегодня, когда она увидела его обнаженным на залитой солнцем поляне, и потом, когда рассматривала его тело глазами женщины и художницы, в ней родилось мощное глубинное желание. Она увидела в этом озорном парне полубога и, исполненная восхищения и страсти, готова была приносить ему жертвы.
Вечером, когда они вместе отправились принимать душ, она сама стала мыть Алана, скользя ладонями с душистым гелем по его телу, не оставляя без внимания ни единой складочки, дерзко проникая в потайные места. Встав на колени, она почтительно омывала великолепное орудие, которое позволяло им становиться единым существом. Оно крепло и росло под ее руками, и Тори покрывала его поцелуями, задыхаясь от охватившего ее желания. Обхватив пылающий бутон губами, она ласкала его языком, одновременно нежно сжимая руками прохладные упругие емкости, хранящие семена будущих жизней. Она так разожгла его страсть, что на этот раз он взял ее грубо и неистово, низко пригнув к барьеру ванны. Но это была ее добровольная жертва, и судорога наслаждения потрясла ее с не меньшей силой, чем раньше. Каждый раз это были новые ощущения!
И потом, в постели, она продолжала ему служить, изобретая все новые и новые ласки, раскованно исследуя все закоулки его тела. У нее не осталось ни капли стыдливости. Она была кошкой, и как кошка вылизывала своего великолепного ягуара. Пока он не швырял ее на четыре лапки, прижимая загривок тяжелой лапой и сильным толчком проникая в ее истекающее влагой лоно.
— Что с тобой, Тори? Когда ты успела всему этому научиться? — спрашивал потрясенный и обессиленный наслаждением Алан.
— Просто у меня хороший учитель, — с улыбкой объясняла Тори. — А главное — любимый...
Потихоньку от Алана она работала над его портретом. И это созданное ее руками изображение еще больше укрепляло ее чувство к возлюбленному.
К тому времени, как у Алана закончился отпуск, Тори уже точно знала, что беременна. Но это не помешало ей отправиться с ним в экспедицию.
— Пусть мальчик растет настоящим мужчиной! — заявила она Алану, который пытался напугать ее трудностями походной жизни.
И тот ни разу не пожалел, что взял Тори с собой. Она словно освятила своим присутствием грубоватую мужскую компанию. Неизменно веселая и доброжелательная, она оказывала первую помощь при неизбежных в их работе маленьких травмах. Терпеливо расчищала и склеивала «осколки древних цивилизаций» и даже научилась готовить, чтобы эти одержимые не забывали поесть.
По ночам, в палатке, Тори и Алан любили друг друга. Но иначе, чем прежде. Щадя чувства соседей и оберегая крошечное существо, которое начинало жизнь в глубинах ее тела, они были безмолвны и нежны. И Алан, соединяясь с любимой, испытывал удивительное чувство, как будто он передает ей, пропуская через свое мощное тело, частичку энергии Вселенной. Он подолгу целовал ее пока еще плоский живот и шепотом разговаривал с будущим рыжим шалопаем. Вообще-то, он предпочел бы видеть его высоким брюнетом, красивым, удачливым и респектабельным, как его брат Филип. Но Тори решительно настаивала на рыжем и зеленоглазом фантазере, который сам выберет в жизни свой путь. И каким бы ни был этот выбор, они, родители, не будут ему препятствовать.
Они вернулись домой к осени. Тори по-прежнему выглядела стройной, скрывая свой слегка округлившийся животик под свободными рубашками мужского типа, которые она всегда любила. Первое, что они сделали, это заехали к Анджеле и Филипу, у которых оставили своего маленького Ушастика. Но хозяева, хоть и обрадовались друзьям, Рыжика отдавать отказались наотрез.
— Какого Рыжика? — недоумевала Тори, глядя на пушистого, раскормленного кота, величественно восседающего на любимом кресле Анджелы. — Мы за Ушастиком... Ты хочешь сказать, что это он?
— Вот именно, — подтвердила Анджела. — И скажи, пожалуйста, где ты видишь у него уши?
Уши у этой кругломордой кошачьей личности, конечно, были. Но совсем небольшие, и разглядеть их в пышной апельсинового цвета шерсти было нелегко.
— Понимаешь, Тори, я к нему привыкла, а ты от него отвыкла, — жалобно упрашивала Анджела. — Оставь мне кота, а я за это согласна быть твоей представительницей на бракоразводном процессе.
— Шантажистка, — осуждающе проворчал Филип. — А куда ты денешься? Тори все равно нельзя туда пускать, ей волноваться вредно. А тебе-то что, не ты же разводишься. Съездишь, развлечешься, мир повидаешь.
— Почему это мне нельзя волноваться? — насторожилась Тори. — И откуда вы вообще все знаете?
— О бракоразводном процессе — от твоего отца. Он заезжал, просил передать, что суд состоится через неделю. Анджела уже подписала какие-то бумаги. Мистер Грейхем говорит, что все это — чистая формальность, твой муж согласился на его условия.
— Понятно. А о том, что мне нельзя волноваться, вам тоже отец сообщил?
— Тори, — с улыбкой предложила Анджела, — посмотри на себя в зеркало. Такое счастливо- отрешенное выражение лица бывает только у беременных женщин. И еще — глаза у тебя внутрь обращены. Этого ты в зеркале, конечно, не увидишь. Зато можешь понаблюдать за мной. — Она потянулась, встав из- за стола, и Тори с Аланом увидели, что коричневое в крапинку платье Анджелы слегка топорщится на животе, будто под ним спрятана небольшая подушечка.
Тори, конечно, сразу же согласилась оставить подруге Рыжика. Все равно ей нужен был Ушастик. И будущие мамы отправились в комнату Анджелы, секретничать.
Свадьба Тори и Алана была скромной. На ней присутствовали только самые близкие люди — Анджела, Филип, отец Тори и дядя Джеймс с молодой женой. Да, Старик сам недавно женился и выглядел помолодевшим, совсем как на портрете, висевшем у Тори в мастерской. Миловидная жена Джеймса была моложе его лет на тридцать.
После обряда в скромной церкви Хантингтона, где когда-то крестили Филипа, Алана и Анджелу, все
