Его взяли за шиворот и грубо поволокли к морю, равномерный всплеск которого уже доносился до его ушей. Поляк, не испытывая при этом ровно никакого удовольствия, поручил свою душу Богу. Около самой воды солдаты вдруг свернули в другом направлении и фамильярно втолкнули его в какой-то домишко, окруженный соснами. К нему подошел великий князь.
– Вы обладали моей женой?
– Монсиньор, как вы можете…
– Скажите мне правду. Если вы будете со мной откровенны, то все еще может устроиться!
– И все же даже в угоду вашему высочеству я не могу сказать, что делал то, чего я не делал!
– Раз вы упрямитесь, то вы останетесь под арестом вплоть до дальнейших распоряжений.
В течение двух часов Понятовский размышлял, предоставленный собственным думам. Главный следователь тайной канцелярии явился к нему с допросом.
– Мне кажется, сударь, что вы сами понимаете, – заявил пленник, – что и для чести вашего Двора, равно как и для меня самого, важно, чтобы эта комедия кончилась возможно меньшим шумом и чтобы вы выпустили меня отсюда возможно скорее.
На рассвете Понятовского отвезли в Петербург в зеркальной карете.
VII МЕЖДУЦАРСТВИЕ
Петербург всегда находил удовольствие в скандальных историях. Скандал вперемешку с злословием развлекал дворцовых паразитов… В ту эпоху одну из пикантных Куракиных – легкомысленную красавицу с смеющимися глазами – в позе, не оставляющей никакого сомнения, даже у слепого, застал ее любовник, генерал Шувалов. Она как раз дразнила Орлова, известного драчуна и забияку, когда Шувалов нарушил их тет-а-тет. Генерал, пораженный было сперва этой неожиданной фамильярностью, был взбешен выше меры и созвал своих слуг, чтобы поколотить наглеца. Орлов скоро справился с ними, надавав им тумаков и оплеух; вызванных на подмогу остальных слуг он тоже поколотил; молва раздула число избитых им нападавших на него до ста. Считая шишки и потирая ушибы, они, хромая, постарались унести ноги подобру поздорову, оставив соперников лицом к лицу. Гут же на кушетке полулежала Куракина, натягивая на себя свалившуюся было во время борьбы шаль.
Шувалов, веря в силу военной иерархии, имел неосторожность предложить неверной выбирать между ними. Она отдала предпочтение красоте, – и Григорий Орлов, победитель в этой комнатной дуэли, благодаря своей соучастнице, внезапно стал знаменит и вошел в моду.
Как только Екатерина узнала о скандале, она решила посмотреть вблизи на этого героя – сумасшедшего и игрока, запутавшегося в долгах, про которого говорили, что он всегда спит между двумя кроватями, а сидит между двумя бутылками. Екатерина знала, что любовников Куракиной можно было полюбить с закрытыми глазами, а она всегда ценила авантюристов больше, чем самые авантюры. Белокурый забияка заменит ей мрачного поляка, чью болезненную хрупкость еще больше увеличил развращенный и расчетливый Вилльямс. Она часто тайком следила из окон своего дворца за Орловым, видела, как закутанная в плащ красавица Куракина встречалась с ним. Ее желание, подстрекаемое ревнивым любопытством, заставляло ее все сызнова подходить к занавешенным окнам. Истомленная, она как-то призналась служанке в том, что ее мучает, а та сейчас же придумала, как помочь этому горю.
– Если вы поклянетесь мне, что не выдадите себя и меня, то я вам приведу его.
Горничная быстро сбежала по лестнице и встретила Орлова, который возвращался к себе слегка навеселе. Проходя мимо, она задела его как бы невзначай и улыбнулась ему. Он остановился, приласкал ее, поцеловал и рассеянной рукой забрался в ее открытый корсаж. Покраснев, она стала поправлять в смущении свои ленты и кружева и предложила ему следовать за собой к ее госпоже – честной женщине и столь же красивой, как и обольстительной, которая влюбилась в него по уши, но хочет сохранить инкогнито.
– Позвольте завязать ваши прекрасные глаза этим платочком; вы не будете раскаиваться в своей смелости, клянусь моей добродетелью!
Орлова забавляла эта насмешница, и он охотно подчинился всему, что она предложила. Она толкнула его в карету, села рядом с ним и приказала кучеру галопом объехать дворец кругом несколько раз.
Наконец, карета остановилась. Оживленный, но покорный волокита дал увести себя в неизвестный ему альков. Чтобы обмануть свое нетерпение, Екатерина сбросила с себя все свои украшения и одежду. Орлов сорвал повязку. Перед ним стояла красавица, совершенно нагая. Артиллерист не привык терять времени в пустых разговорах; теперь было не до почтительных поклонов и реверансов. Чтобы войти во вкус, он стал позволять себе всякие вольности. Жизнь ведь так коротка – к чему болтать попусту? Эта резвушка была слишком болтлива, он попросту закрыл ей рот. Жадность Орлова была ненасытна, и ночь прошла быстро. Екатерина не жаловалась, ее опасения быстро улеглись, а угрызений совести она не знала совершенно.
Ее обманывали без конца, и она уже не верила в постоянство. Конечно, чтобы скрыть от внимательной насторожившейся Европы свои тайные мечты, надо было разыгрывать из себя безутешную любовницу. Чувствительность была тогда в моде! Сколько тогда проливали слез!
Чтобы замаскировать свой цинизм, плакали даже слушая музыку; даже голубки, воркуя и целуясь, рыдали. Грез собрал эти слезы и капнул их на побледневшие щеки, на которые Бушэ еще наклеивал бархатные мушки, и таким образом подмочил все свои картины.
В то время, как Понятовский бродил, вздыхая, по паркам Варшавы, Екатерина без стыда афишировала свое горе заплаканной любовницы, а она была наименее романтичной женщиной всего этого слезливого века! Любя пылко страсть, она совершенно не изведала последствий, вызываемых этим чувством. Она никогда не чахла от любви в своих любовных делах, она не сохла с тоски по прежнему любовнику, если факел ее любви погасал, то новый случайный пришелец снова зажигал его. Если ее бросал возлюбленный, то жаловалось и стонало только ее тело – сердце ее молчало. Она совершенно не была знакома с любовными выражениями своего века, которые считались необходимой придачей каждой любовной связи. Несмотря на кажущееся противоречие, эта ясно мыслящая женщина, опоздала однако родиться ровно на сто лет.
Как и искусство, любовь тоже имеет свои стили. Она была бы подстать Генриху IV, Наварскому – своему любимому герою, который, как и она, считал, что за занавесями кровати должно быть тоже гостеприимство, где принимают всех с распростертыми объятиями.
– Мой возлюбленный… – она произнесла с выражением новобрачной это слово, такое неприемлемое, которое всегда, словно феникс, возрождается из пепла прежнего чувства. Однако Орлов не был поэтом; он оставил ее, не спросив ничего, – его не интересовало ничто, кроме любовных утех Екатерина осталась довольна ночным посетителем! Какие мускулы! Определенно, у Куракиной был вкус! Она чувствовала, наконец, что этот румяный Геркулес с головой херувима сумел овладеть ею, поработить ее. Она знала о нем только то, что их было пять братьев, четверо из них были военными. На мысли, что он даже не знает ее имени, она заснула.
В то время, как во дворец тайком пригласили утеху, к изголовью ложа императрицы незаметно проскользнула смерть, отсчитывавшая ее последние дни.
На Богоявление 1752 года небо было черно, а земля белая. Вытянувшись в гробу, императрица лежала набальзамированная, утопая под бархатными покровами, затканными серебром. Ее глаза не видели больше сквозь хрустальную крышку гроба низких нависших туч. Тихо покачиваясь на громадных рессорах погребальной колесницы, везомой дюжиной лошадей, покрытых попонами, которых под уздцы вели казаки, медленно проезжала Елизавета Петровна. Впереди всех шел се полк. Ее гренадеры, несшие факелы, были одеты в траурную форму.
Впереди колесницы шли певчие, в лиловых одеяниях, начиная с мальчиков с голосами свирели, семенивших ногами по снегу, с покрасневшими носами, вплоть, до бородачей – подобранные по голосам, как трубы органа. Ловкими подзатыльниками они подгоняли маленьких, отставших и выбившихся из ряда, дуя на стынущие пальцы, так как зима была суровая. Преображенский, Семеновский и Ингерманландский полки и артиллерия стояли шпалерами. Каждый офицер, стоя неподвижно, салютовал шпагой смертным
