никогда не позволяла в отношении себя ни малейшей непочтительности. Раскаявшись немедленно, сэр Чарльз решил отдать ей молодого графа Понятовского, эту безгранично преданную ему душу, всецело зависящую от него, которой он отныне станет внушать нужный ему урок. Он надеялся этим заставить Екатерину простить его смелость.
Станиславу было двадцать два года. Миндалевидные, немного близорукие глаза придавали ему какой-то мрачный вид. Он был доволен своей фигурой и римским носом. Проходя мимо зеркала, он любовался собой, оглядываясь с ног до головы. Лицо его было благородно, весь вид изыскан. Колеблющаяся, немного женственная походка заставляла яснее обрисовываться довольно округлые бедра. Ему была присуща импонирующая гордая манера держать себя. Странно, что, вращаясь среди распущенного французского общества, у которого была в моде вольность и излишняя снисходительность к самому себе, он смог обойти все ловушки, оставаясь девственно чистым. Ирония судьбы! Ему удалось сохранить себя невинным для той, которая, как пишет он в своих мемуарах, «отныне стала распоряжаться его судьбою».
Он прибыл в Петербург нетронутый телом и сердцем. Его дядя, князь Чарторыйский, один из вечных претендентов на польскую корону, возымел мысль послать его ко Двору Елизаветы, которую надеялся расположить к себе тысячей любезностей. Но красивое лицо всегда может успешнее убедить в чем угодно – успешнее даже, нежели талант и ловкость, А Станислав, с самого рождения обладавший безграничным и пылким честолюбием, был готов на все.
Лев и Анна Нарышкины полюбили этого потомка Ягеллонов, который прибыл в Петербург, предшествуемый такой оригинальной для того времени репутацией. Его мечты о величии заставляли его томиться по блеску; способность увлекаться всем – дурным ли, хорошим ли – быстро заставали малый Двор сдружиться с ним.
Не успевал он отвернуться, как оба заговорщика начинали наперебой расхваливать своего друга Екатерине… Они превозносили его до небес: его скромность, любовь к искусству и весьма основательное знакомство с ним, хвалили его влечение к философии. А под конец Лев Нарышкин прошептал чуть слышно: – Если это прельщает Вас, то я указываю Вам на редкостную драгоценность, за которую вы поблагодарите меня! – Кто бы поверил, что эта драгоценность – это неведение, чистота Станислава? Великой княгине определенно не везло с ее возлюбленными.
– Мяу! Мяу! – это сумасшедший Нарышкин мяукал под дверью Екатерины. Она проснулась, как от толчка и нетерпеливо прислушалась. Кто осмеливался нарушить ее покой? Но потом, узнав знакомый голос, она насторожилась. Великий князь еще не возвращался. Верно, он опять пьянствовал с гвардейцами, а потом отправился кончать ночь с какой-нибудь возлюбленной… Зачем Нарышкину было нарушать ее сон?
– Мяу! Мяу! Откройте!
Странная фантазия! Отодвинуть ли задвижку и впустить этого волка в овчарню? Ну, положим, его бояться нечего. Кто же его вообще боится? Она накинула на голые плечи и грудь кисейный платок и закрутила на затылок волосы.
– Мяу! Небо темно, все кошки серы. Теперь не время спать, отдаваясь в одиночестве кошмарам. Луна вызывает мечтательность. Выслушайте меня, ваше высочество… Моя невестка Анна Нарышкина устраивает сегодня импровизированный ужин в своем доме на Островах среди сосен, покрытых инеем. Несколько кошек и несколько крыс назначили там друг другу свидание. В Зимнем саду, где в вашу честь так пышно цвели розы, будут играть флейты. Благоволите одеть одно из ваших умопомрачительных платьев! Ваша чарующая красота засияет сегодня с несравненным, блеском. Посумасшедствуем, ваше величество, молодость; ведь улетучивается, жизнь проходит!
Ночь благоприятствовала веселости, кокетству и излиянию чувств. Великая княгиня быстро оделась, закутавшись, в горностай, не уступавший по белизне только что выпавшему снегу.
– Эй, возница, скорей! – И сани помчались сквозь лиловые сумерки, через мост на Остров.
На небе сияли звезды, взиравшие на эту взбалмошную и гордую головку. Прибыв к невестке, Нарышкин прижал свою треуголку к груди и, таинственно приложив палец к губам, произнес:
– К вам явился друг из Москвы.
Обе половинки двери распахнулись. Екатерина была ослеплена ярким светом канделябров, лившимся из раскрытых дверей, и увидела стоявшего в комнате красавца Понятовского, который был бледен и настолько смущен, что даже забыл поклониться, В тот вечер Екатерина была весьма снисходительной. И было бы нелюбезно сердиться на удачную шутку. Никогда еще заговор не казался ей более привлекательным. И она искренно улыбалась своим свежим ртом. Между приглашенными быстро установились дружеские отношения, так как все чувствовали себя соучастниками довольно опасной шутки.
Станислав, предчувствуя свое счастье, весь дрожал и ни на шаг не отходил от Екатерины.
Ослепительная белизна ее кожи, черные очень длинные ресницы, а особенно ее звучный голос и веселый смех скоро победили его застенчивость.
Парочки, как тени, скользили мимо них. Станислав усердно носил за Екатериной ее накидку. Но не холод был причиной дрожи, которая пробегала по молодой женщине. Царящее вокруг них молчание еще больше сблизило их.
В беседке, на стенах которой кувыркались фарфоровые, розовые, пухлые амуры, Станислав облокотился в амбразуре окна, став рядом с великой княгиней. Каким образом и чем понравиться этой немного чопорной красавице, которая держится по отношению к нему каким-то ментором? И перед ее искрящимися глазами встает картина Парижа, набросанная ловкими смелыми штрихами! С каким энтузиазмом он рассказывает ей о приемах мадам де Бриссак, герцога де Нивернэ и князя Конти! Там смеется каждый, когда злословие передается в форме эпиграммы. В этих салонах ежедневно птиметры изобретают остроумные словечки, разносимые тотчас же по всей Европе болтливыми попугаями, которые в пути часто растеривают добрую половину всей соли слышанного остроумия.
Его память достоверно передает философскую болтовню, которую он слышал у своей покровительницы мадам Жоффрень. Перед глазами Екатерины проходят толпою поэты и писатели, которые услаждали ее одиночество своими трудами; их образы мелькают перед нею, как живые, вызванные этим вкрадчивым чарующим мягким голосом…
– Это было в понедельник вечером, и они толпились вокруг бержерки, на которой восседала моя давнишняя добрая знакомая из предместья Сэнт-Онорэ. Я сидел на табурете у ее ног нем, как рыба, а она, одетая всегда сурово, но прелестно, изящно склонилась над вышивкой.
Неутомимо мелькала ее иголка и в то же время из уст ее сыпались изречения д'Аламбера, Гримма и Дидро. Сверкая умело применяемыми афоризмами, она успевала польстить одному, приласкать другого, унять ворчание любимой собачки, просить вновь прибывших не шуметь, приглашая высказаться в то же время кого-нибудь из присутствующих.
Мудрыми словами, которые Дидро в таком порядке поместил в своей знаменитой энциклопедии, перебрасывались шутя. Сколько притворного возмущения, пародирования умом и удачными ответами, на которые бедные женщины тратили столько здоровья и своих досугов!
Умрет ли один из академиков – какое подымается волнение среди этих философов. Их друзья – передовые женщины, распределяют эти кресла, к которым, как к трону, тянется вожделение многих. Заслуги? Кто говорит о заслугах? Гению предпочитают человека, о котором сегодня повсюду разносится слава. Вы не поверите, что мсье де Вольтеру дважды было отказано в кресле Академика. И вот теперь, еще при жизни его, в академии хотят поставить ему статую.
Мадам Жоффрень пылко протестовала:
– Какое оскорбление его предшественникам и современникам!
Екатерина с наслаждением слушала об авторах, которых сумела полюбить в трудолюбивые дни ясного спокойствия. Впервые в ней от удовольствия одинаково трепетали и тело, и ум.
– Вольтер! Да я своими руками готова создать ему пьедестал! – воскликнула Екатерина.
– Дорогой Вольтер, он мой учитель, а я его послушная ученица! Автор Духа Законов разделяет вместе с ним увлечение духом нашего века. Это моя настольная книга; она должна была бы быть в кармане каждого короля, который разделяет его идеи. Я не могу забыть выходок Монтескье против польской аристократии. Независимость, гнет – по его мнению, призрачные слова, изменяющиеся вместе с климатом! Оставим его, он
