Тринадцатое Поле

груди серела натянутая, как барабан, кожа. На плечах и пояснице еще сохранилась плоть – коричнево- черная, очень жесткая на вид и на ощупь, похожая на давно просушенное и провяленное рыбье мясо.

И еще – изнутри позвоночника, через сочленения позвонков, сочился свет. Белый, будто искусственный, неживой, но довольно яркий. Мы смотрели, а свет становился все ярче. Разбухая, он выходил наружу.

Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я опустил руку, вытянул пальцы. Макс схватил меня за запястья, но я, не глядя, высвободился. И осторожно коснулся исходящего белым свечением позвоночника. Чуть приподнял руку: свет изгибом тонкой белой нити – словно проекция нити спинного мозга – тянулся за моими пальцами, покидал позвоночник измученного посмертной жизнью тела.

Я ничего не ощущал. Ни тепла, ни холода. Я поднимал руку выше, нить тянулась за мной, я прикасался к ней, но никаких осязательных ощущений не было.

Макс едва слышно дышал у меня за спиной.

А нить становилась длиннее. Она совершенно покинула позвоночник, и вдруг оказалась разветвленной – множество тонких, почти невидимых нитей, ниточек, изнутри опутывавших тело «монаха», теперь покидали обжитые места, следуя за движениями моей руки.

Отступая дальше, я тащил за собой нити. Наверное, я этот момент я был похож на кукловода, пытающегося оживить марионетку. Марионетка – тело Коростелева – слегка подрагивала, когда белые нити уходили из его конечностей. Последней, и сильнее всего прочего, вздрогнула голова. Десятки нитей свились в одну, толстую – толстая сплелась в большой клубок, и сейчас я держал на вытянутой ладони этот клубок, держал его над своей головой, как воздушный шар, чуть колеблемый воздухом.

И никаких осязательных ощущений. Шар казался полностью виртуальным, лишенным всякого намека на материальность. И не был он белым. Он просто не имел цвета. Он являлся абсолютно чужеродной субстанцией. Будто кто-то протер круглую дыру в пространстве – вот так выглядел этот шар.

– Серега... – выдохнул Макс.

Серое тело соскользнуло со стула, сморщилось на полу – и продолжало уменьшаться, морщась – как бумага исчезает в пламени. Очень скоро остался лишь тряпичный комок, присыпанный серым прахом.

И все.

А дверь давно сотрясалась от мощных и частых ударов. Оружейник вскрикнул и заметался. Он рванул было ко мне, но не посмел коснуться меня.

Я стоял, не шевелясь, пытаясь разобраться со своими ощущениями. Что-то изменялось во мне. Затылок то неистово пульсировал, то замолкал вовсе. Неожиданно бешеная сила взметалась в моем теле – и в ту же секунду опадала, и я слабел до дрожи в ногах.

Каф на моей ладони, разрушив форму шара, пришел в движение.

Макс, не пытаясь больше подступиться ко мне, кричал с расстояния в несколько шагов:

– Это они! Никита, они за дверью! Посмотри на меня, черт! Они ее сейчас снесут к едрене фене! Их там сотни, разлагающихся, разваливающихся на куски, – чувствуешь, как воняет?! Сотни! Нам с ними не справиться! Никита, посмотри на меня! Сделай ты хоть что-нибудь! Он был их повелителем, а ты его уничтожил! Мертвецы служили хозяину Пылающих Башен, а теперь никому не служат, они будут крушить все, до чего дотянутся, они убьют нас!

О чем он говорит? Кому служили мертвецы? Этому полуразвалившемуся человеческому остову? Дырявому футляру, бегавшему по потолкам, извергавшему вздорные смешные мыслишки о собственном могуществе? Какой бред!

Небывалой силе, приказавшей детям Полей прийти, умереть и снова восстать, – вот кому они служили. И теперь эта сила, чудовищная мощь, способная перевернуть требухой наружу все Двенадцать Полей, – в моих руках. В моей руке. На моей ладони.

Гхимеши и вправду думают, что я отдам им каф? Они его недостойны. Его никто не достоин, кроме меня. Ведь я Избранный, так? Кому как не мне обладать кафом. Кому как не мне стать...

Внезапно ход мыслей прервался, как обрубленный топором. Я успел уловить крик оружейника:

– Они шевелятся, Никита! Они встали! Эти двое, с которыми мы дрались, – они шевелятся! Они... отодвигают стол... Они открывают дверь, чтобы пропустить сюда...

Шар облек мою ладонь, как перчатку. И, растягиваясь, распространялся дальше, вниз по руке. Радостное предвкушение того, что вот сейчас состоится полное единение, защекоталось в животе.

...В чем-то он был прав, этот серый «монах», этот обломок человека. В нем была мощь кафа. Он ощущал себя Создателем, на самом деле не являясь Создателем. Идиот! Создатель – это я! Создатель – это я!.. Я один могу принять каф, не потеряв собственного разума.

Последняя мысль была настолько приятна, что я повторил ее бесчисленное количество раз.

И оказавшись на полу с затуманенной головой, наполненной болью, все еще продолжал шептать, улыбаясь. А потом, ощутив враз отяжелевшее собственное тело и странную пустоту в сознании, словно очнулся.

Макс отшвырнул ножку стула и покачнулся.

– Извини за грубость, – сказал он.

Я глядел на него с пола, снизу вверх. В глазах еще плавало бесцветное сияние. На виске наливалась кровью порядочная ссадина.

Каф, приняв форму приплюснутого сфероида, поднялся под потолок. Можно было заметить, что он растет, раздаваясь во все стороны.

– Теперь я полностью верю, – сказал бледный оружейник, – в то, что ты говорил насчет Сереги. Каф овладел им и поддерживал вместе с подобием жизни иллюзию всемогущества... Башка кружится... Видел бы ты себя. Стоишь, держишь на ладони эту... дрянь – и хохочешь во все горло.

Я – хохотал?..

Мертвецы – тот, которому я развалил голову и изрезанный ножами Макса, – толкали стол от двери, целиком уйдя в это занятие. Оружейник глянул на них и шагнул поближе ко мне.

– Надо выбираться отсюда... Пока нас снова не накрыло... Пока мы еще хоть что-то соображаем и не превратились в таких же тупых манекенов, как... – Он осекся, он наклонился, начав протягивать мне руку, и вдруг остановился, спросив преувеличенно громко, как говорят с глухими, слабоумными или пьяными: – Ты меня слышишь, Никита?!

– Дай руку... – прохрипел я.

Макс, облегченно вздохнув, вздернул меня на ноги. Каф, раздувшийся во весь потолок, качнулся.

– Валить надо! – повторил Макс, нервно оглядываясь то наверх, то на мертвецов, беззвучно копошащихся у двери. – К черту каф... Теперь я знаю, что это такое... Это не для людей... Подальше от него... Ничего хорошего изо всей этой затеи не вышло бы, а вот плохое... Даже и говорить не стоит. Ты можешь пробиться наружу?

Я сжал руками голову. В затылке привычно пульсировало, но еле-еле. Проклятый каф вытянул из меня огня столько, сколько успел. Нужно время, чтобы восстановить силы.

Но времени нет.

Грохот опрокинувшегося стола заставил нас очнуться. Безголового придавило. Тот, другой, с изрезанным лицом, бестолково пихал его руками, пытаясь, должно быть, помочь. Дверь косо распахнулась, треснув, повисла на одной петле.

Отвращение, ужас и облегчение – никогда я не испытывал эти чувства одновременно. Эффект от такого удара оказался сокрушительным. На мгновение я просто отупел, замерев в отчаянно- оборонительной позе: полуприсев, с ножкой от стула в руках, той самой, которой Макс только что отоварил меня по черепу. Сам оружейник скорчился за моей спиной. И когда я выпустил сгустившийся в легких воздух, он разогнулся.

– Мать моя... – просипел он.

В комнату хлынула одуряющая вонь гнилого мяса. Время, проведенное на жарких нижних этажах