божий дар с яичницей: честных людей с бесчестной, нередко продажной уголовкой. Так сходятся крайности, этические полюса в одной камере. Изуверским насилием соединяют несоединимое.
Неестественность одинакового наказания и содержания за столь полярные вещи — за честь и бесчестие, за ум и глупость, за добро и зло, за альтруизм и эгоизм — поражают самих уголовников. Нередко выслушав меня, прочитав приговор, разводили руками: «Как ты сюда попал?» Но есть в искусственном соединении политических с уголовниками общая, органическая спайка: неприятие наказавшей и соединившей их власти. И те и другие чувствуют и сознают преступность самой карающей власти. Тюрьма лишний раз убеждает их в этом и порождает уже не просто неприятие, а личную ненависть к ментам и их правительству. Многие уголовники признают свою вину перед обществом, но не чувствуют себя виноватыми перед судом, перед властью, ибо считают, что их преступления — мелочь по сравнению с преступлениями властей. Власть куда более виновата перед ними, нежели они перед ней, поэтому они не признают ни суда, ни кары, не стыдятся и не прекращают своих преступлений.
Политические и подавно не видят за собой вины. Разве что не повезло, что родились в таком государстве. Это беда их, а не вина, а если вина, то не их, а родителей, которые думают, что производят на свет, а на самом деле в кромешную тьму, обрекая детей выстрадать это родительское заблуждение.
Сближение уголовников и политических на почве негативного отношения к власти очень облегчает участь последних в уголовной среде. Тут власть просчиталась. Официальная доктрина, заигрывая с уголовниками как временно оступившимися, ждет в ответ лояльности с их стороны. Расчет был — и методы оперчасти доказывают это, — затравить 1901 как собаками. По замыслу убиваются оба зайца: уголовникам внушают неприязнь, а лучше ненависть к противникам власти, а политическим — отвращение к уголовным, к народу, интересы которого они пытаются защищать. Не знаете вы народа и его интересов, не суйтесь не в свое дело, не мешайте нам, а то мы вас по попке, а народ — он бьет по голове. План жестокий и опять же преступный: запрещает закон натравливать одних заключенных на других. Официальное назначение оперчасти — профилактика правонарушений, в действительности она выполняет функции прямо противоположные. Если б этот план удался вполне, год на общем режиме политзэку казался бы дольше десяти лет строгой спецзоны. К счастью 190?, «планов наших громадье» и в этом случае — не более чем попытка выдать желаемое за действительное. Мизантропический проект, несмотря на усердие тюремного и лагерного начальства, пока что не встретил единодушного одобрения зэков. Не все уголовники покупаются, и политические в большинстве своем не пугаются. Единство в неприятии власти сильнее отталкивающих различий. По-прежнему живо среди основной массы уголовников традиционное уважение к политзэкам, о которое разбивается крепнущее стремление властей вбить клин между ними, дополнить «законное» насилие над инакомыслием «стихийным» насилием со стороны уголовников.
На том стоит оперчасть — воспитание через коллектив. Вербуют уголовников, создают «пресс-хаты» в тюрьмах, «козьи» отряды на зонах. Не миновать политзэку этих хат и отрядов. При этом всячески его изолируют от «путевых», или, как они называют, «отрицательных» зэков, для того и держат 190? по одному в камерах и на зонах, чтобы легче было окружить его «козами» и уменьшить контакт с общей массой. Плохо, очень плохо приходится нашему брату, когда операм это удается. И было бы еще хуже, если б «козы» сами всего не боялись. Знает «коза», что рога рано или поздно прорежутся, и тогда спасай опера сексота! Недавно сказали мне, что Спартака ухватили-таки в сборной камере и учинили разборку. Много чего на его хвосте, оказывается, еще с воли, с Бутырки, вспомнили ему и Пресню, в частности, наш с ним конфликт. Хотели Спартака «опустить», да были грузины и сказали, что сами с ним разберутся, но больше он так делать не будет. Есть «путевые» среди грузин, умеющие обломать рога, — им можно дать «козла на поруки». Бывает финал и похуже, и каждый сексот, как бы ни крутился, боится этого. Не так-то просто забодать политзэка.
И все же бодают. Из тысяч уголовников, из сотен камер всегда можно устроить одну-две, где политзэк попадает в лапы «козьего» беспредела. Московские тюрьмы особенно славятся. Душили меня, бьют сейчас Ходоровича, о всех не скоро узнаешь, но знаем точно: травят опера инакомыслящих зэками. И как далеко зайдут — неизвестно, ждать нужно чего угодно. На одного человека в камере или на зоне нетрудно найти несколько холуев, которые сделают с человеком все, что прикажут. И это действительно страшно. Дважды я стоял перед выбором: ломиться или убивать. С Феликсом не в счет: тогда я не думал убивать, а просто ушел из камеры. Но после того, как Спартак обвинил меня в том, что ушел, я понял, что этого делать нельзя — кому докажешь, ушел ты или выломился? Что тогда остается? Драться? Значит, быть битому, а битый и слабый всегда виноват. Значит, надо валить наповал. Впервые передо мной встала неизбежность убийства как единственного выхода из положения. Такой ценой испытывают опера нашу честь и достоинство. А какой это выход: раскрутка с приличным сроком из-за говна. И так и так — клетка. Но в беспредельной камере ничего другого не остается: насилие можно остановить только силой, а силы нет, то ножом. Так поступают путевые зэки, политзэк обязан быть путевым: вступился за честь и человеческое достоинство, так и своего не теряй. Буковский высказался в том смысле, что, если бороться за права человека, то надо быть готовым сидеть. А подумаешь, как мы сидим, то быть готовым сидеть — значит, быть готовым убить или быть убитому. У него есть более емкая формула, охватывающая и права человека, и судьбу инакомыслия и каждого честного человека в нашей стране: «В Союзе одно право — право подохнуть, оставаясь самим собой». Тут нет преувеличения.
Первый раз пришла мысль об убийстве в камере со Спартаком. Выручила голодовка. Второй раз — на зоне, об этом потом, и всякий раз это было спровоцировано операми. Возможно, такой исход не входил в их расчет. Им надо унизить, сломать. Но ведь не могут же они не знать, чем заканчиваются острые конфликты между зеками! Значит, прямо или косвенно «воспитатели» из оперчасти провоцируют через своих сексотов не только конфликты и избиения, а вплоть до убийства.
Есть ли предел преступлениям власти? У произвола предела нет. Ни на воле, ни тем более в неволе. В неволе не столь страшны менты, сколько завербованные ими зэки. Это те же менты, их агентура, но еще более разнузданные в своей дикости и вседозволенности. Власть тычет носом: «Я — произвол? Ну, брат, значит, ты не знаешь, что это такое. Я покажу тебе настоящий произвол, после которого ты еще молиться на меня будешь». И вот через уголовку, через продажных «коз» — показывает, для того и ввели «легкую» статью 190? в 1966 г. при жизнелюбе Брежневе. Одного к уголовникам. На рога оперативных «коз». Вот тебе народ, вот тебе произвол! Через три года затошнит от народа, а воля покажется раем.
Однако не очень-то удается хищный проект. Основная масса уголовников поддерживает политзэка, а политзэк, в свою очередь, гнет свое, несмотря ни на что. Как и во все времена, кто идет за народ, не ждет сиюминутного понимания и благодарности от народа. Верно подметил поэт: «Вы всегда плюете, люди, в тех, кто хочет вам добра.» (Е. Евтушенко). Политзэк это понимает и готов ко всему. Узник совести — он несет свой крест потому, что не может иначе. Он уверен, что то, что он делает и думает, нужно не ему одному, а всем, в том числе и тем, кто этого пока не понимают. Никогда, ни при каких обстоятельствах гуманно мыслящий человек не ополчится против своего народа, против рода людского. Тот, кто несет в себе идею общего блага, не разочаруется в людях, ибо в них, в народе смысл его жизни, который сводится к увеличению суммы добра, красоты, истины. Нет зла, которое переубедило бы его, — ведь в этом вся его жизнь и без этого смерть. Можно говорить о том, насколько угнетен, забыт, одурачен, замордован народ, но нельзя думать, что он туп, низок, плох по природе своей. Можно говорить о больном обществе, но не в упрек, а ради его выздоровления и развития. Вина народа — беда народа, и лучшим людям его, как Сократу чаша цикуты, во все времена доставалось испить эту общую горечь до краев. В них сосредоточена боль народа, им всего больней и невыносимей, поэтому они активнее всех стремятся к общественным переменам. В них надежда нации. Из национальной беды и боли выросло современное диссидентство. Как бы ни отрывали, ни отдирали, ни изолировали его от народа, как бы ни науськивали, ни травили его народом, диссидентство кровно с народом, немыслимо без народа, как голова без туловища. Рубят голову — вырастает другая. В антимире коммунистического государства и сказка наоборот: госдракон рубит народному богатырю голову — вырастают две, рубит две — вырастут четыре.
Прежде народ на что-то надеялся, шел за коммунистами в светлое будущее. Но вот уж сколько лет все смотрят и видят: коммунисты давно уже в светлом, а народ как был впотьмах, так и топчется, и ничто, ни один посул, ни одна программа, ему не светит. Не верят. Теперь всем, кажется, стало ясно: коммунистам верить нельзя. Нельзя верить ни в какую утопию, и в коммунистическую тоже. Угасание веры в коммунизм и коммунистов — смертельная трещина в фундаменте власти. Все меньше простодушного единодушия, все ближе неизбежный раскол. Все очевиднее людям, что не в того бога верили, что коммунистический идол,
