Яркий пример благородства, служения народу и богу. А посадили — отрекся, да еще и охаял. Гибкая совесть: сегодня флаг, а поприжали — тряпка для сапог гэбэшника. Какой же ты священник, если в час испытания изменяешь своему делу и вере? Какой человек, если нет для тебя ничего святого? Если своя тленная шкура всего дороже? Кому сейчас молится православный отец Дудко? Безбожный священнослужитель продажный правозащитник — какой разврат для народа! Как теперь людям верить? С кого брать пример? Да лучшие бы ты совсем не высовывался, чтобы не позорить святое дело! Предатель!
И что вы думаете? Спрашиваю одного здравствующего поныне диссидента:
— Как ты к Дудко относишься?
— Я на его месте не был, — говорит, — не могу осуждать.
То есть допускает ситуацию, при которой можно поступиться и богом и совестью. Ради чего? Ради какой более высокой ценности? Ради шкуры — чего же еще! По сути дела, оправдывается предательство. Вот тебе и поборник прав человека. Да я такого на атас не поставлю, не то что в делах довериться.
Ленинградец Репин, помогавший политзаключенным, как взяли под стражу — публично раскаялся, заложил десятки людей. Какая польза от его прошлой деятельности, если сейчас столько вреда. Капля меда в бочке дегтя. Не нужен никому такой мед, слишком горек. И что я слышу в диссидентской компании от его сподвижников?
— Ведь знаете, — вещает авторитетная женщина, — Репин немного заикается, а когда по радио выступал, не заикался. Это не он говорил.
А дело и люди из-за него уже пострадали, всем это известно. И никто из присутствующих не возразил подобной нелепости. Нет веры своим ушам, глаза откройте: покаянного Репина по телевизору показывают. И все равно, нарочно закрывают глаза, оправдывая предательство.
Радзинский — один из основателей пацифистской группы Доверия между советским и американским народами. Боролся за мир. Не мнимый, дипломатический — с ножом за голенищем, а подлинный мир, настоящую разрядку, основанную не на фальшивых улыбках и демагогии, а на доброй воле, доверии. Что может быть сейчас актуальнее и благородней? А взяли за белы ручки борца — вмиг разворот на 180° и на колени: описался, больше не буду. Провокационное письмишко Рейгану состряпал: ты, дядя, обижаешь благодетеля нашего Андропова, нас баламутишь, незрелых, ты меня в сибирскую ссылку отправил. КГБ запускает письмишко во все иностранные агентства. Столь же широковещательно заявление о выходе из группы Доверие. Такие, дескать, сякие, на одном гектаре больше с ними не сяду. Приемник Годяк подарил — пусть забирает обратно, все равно поломался. Отчего крутой разворот? Отчего оболгал друзей и соратников? Дело святое скомпрометировал — отчего? Шкуру спасает, ссылку вместо лагеря выторговал. Но и оттуда поносит. Не без успеха: числится в ссылке, отсиживается в Москве. Чем же торгует? Совестью. Какой ценой? Ценой предательства. И что после этого вижу? Майки с его чегеваровской бородой. Думаете, на пузе гэбэшников? Нет, на животах им же оплеванных пацифистов-соратников. Слышу по радио от выехавшего правозащитника:
— Письмо Рейгану Радзинский не сам написал. Это все КГБ.
И это вопреки очевидному, вопреки фактам. Опять апология предательству.
Да не сами ли мы их плодим, предателей? Как за совесть заступимся, если бессовестного защищаем? Кто нам поверит, кто пойдет с нами, если трус и спекулянт на щите и на пузе? Жалуются оставшиеся правоборцы и миротворцы: нет людей, никто не идет к нам. Да кто же пойдет, если мразь кишит среди вас? Если предадут и продадут на шаге первом? Вот чем стало диссидентское движение. Пугает и отталкивает оно. Люди не так репрессий боятся, как своих же правозащитников. Сами диссиденты стали бояться друг друга. За крикливой внешностью — внутренний разброд, хлипкость диссидентских душ. Из-за таких, как Дудко, Репин, Радзинский, отворачиваются люди от правого дела, губится на корню освободительное движение, начатое подлинными борцами за права и свободу. И еще из-за тех, кто оправдывает предательство, благословляя тем самым его и впредь. Надо быть поразборчивей в людях, тогда и людям легче разобраться в вас.
Диссидентское движение было начато как нравственное возрождение нашего общества, как оплот искренности, разума, свободомыслия. Аморальность и спекуляция в его рядах абсолютно нетерпимы. Не надо стесняться называть предателя своим именем. Не надо замалчивать то, о чем вы первые должны сказать вслух. Закроете глаза на бессовестность — оскорбите совесть, за которую ратуете. Не осудите труса — люди осудят вас. Не отвернетесь от псевдораскаянного — отвернутся от вас и те, кто еще симпатизирует вам. Не проклянете изменника — вас проклянут. Ибо это конец надеждам, конец героическому движению, загубленному вашей же беспринципностью и все надо будет начинать сначала. Но уже без вас.
Мы не прощаем унижение человеческого достоинства со стороны властей. Тем более не можем прощать нравственного падения своих коллег. Всепрощение безнравственно. Оправдывать Дудко, Репина, Радзинского — значит подрывать репутацию всего демократического движения, сеять сомнение в духовной стойкости остальных. Это значит оставлять их имена рядом с именем Солженицына и Сахарова, с именем Великановой, Осиповой, Санниковой — хрупких женщин, силой духа посрамивших наших карателей и недостойных мужчин. Нет, не место им рядом. Насколько низко пали одни, настолько высоко держат факел другие. Во имя спасения освободительного движения в стране, во имя святых жертв партийного террора отречемся от спекулянтов, предателей, как отрекаемся от деспотизма их хозяев. Предадим гласности черные дела и тех и других. Пусть общественное мнение воздаст им должное. Пусть горит земля под ногами гуревичей и радзинских. Тогда малодушный подумает, что лучше — спасаться ценой предательства или отсидеть, да хоть бы и умереть с чистой совестью.
Сердцу больно, что делается сейчас. Распались «Хельсинки», завяла «Амнистия», чахнут «Хроника» и самиздат. Остались наследством от Радзинского «Писники» (группа Доверия или Мира), да и те растеряны, ищут не мир спасать, а как самим бы спастись. Не в репрессиях только дело. Червь в самих. Он-то, по- моему, и пожирает все движение. Не было что ли репрессий? Были всегда, но были и люди, готовые на крест за святое дело. И шли. И шли за ними, свято место пусто не бывало. Сажали одного — двое вставали. А нынче кто? Прижгло иль отсидел — и сразу пас: самороспуск, замереть, не хочу сидеть. Ну, бог с тобой, сам замер — не давать же делу замереть. Не для него разве страдал и жил? Нужна ли самому такая жизнь с поджатым хвостом? Найди замену, помоги ищущему — сколько людей тянется к вам да найти не может. Это же долг ваш перед людьми, перед совестью, перед Богом. Нет, как отрезали. Ни адвоката найти, ни проконсультироваться, ни листка передать. Книги, и той днем с огнем нынче не сыщешь. Всего боятся, никому не доверяют, людей боятся. Тех, кого защищали. «Защитнички» — с мечом картонным. Кто же страху нагнал? Власти? А когда они миловали? Нет, свои же: дудко репины, радзинские. Дам я книжку очередному Радзинскому или Гуревичу, а он и вложит меня. Лучше не буду. Вот мышление сегодняшнего диссидента. Боятся тюрьмы, боятся людей, боятся дела. Слова, которым прославились и гордились, боятся: «Нет, — говорит, — я не диссидент». Довели движение до бесславной кончины такие вот ратоборцы. Шкура возобладала над совестью. Страх погасил долг.
Сережа Корехов в свои неполные тридцать дважды парился по 70-й, восемь лет отсидел. И снова санкция на арест. Из Тагила, из-под надзора в бега — в Москву, хоть подышать напоследок. Обежал диссидентов: ни денег, ни укрыться негде. Правда, посочувствовали. Вышел с последним рублем в самый центр Москвы. Выпил кружку пива на глазах всесоюзного розыска, тут и сцапали. Фонд помощи политзэкам Солженицын создал и на блюде поднес: ради бога, только раздавайте, помогите страждущим, их женам и детям. Выходят люди из зоны: после Гинзбурга не видно помощи. Народ обозлен на фонд. При Ходоровиче фонд держался, при Кистяковском еще был фонд, но уже слышались стенания: «Где денег-то взять?» Но деньги были, куда же шли, если на зону не попадали? Сквозь пальцы текло? Не придумали ничего лучшего: взяли и разбили солженицынское блюдо в междоусобных дрязгах. С ложки дается — удержать не могут, гуманисты тщедушные. Сковырнули Кистяковского, объявился Михайлов. Через неделю отказ: «Не буду, духовник не велел». Не нужен им фонд. А зэков спросили? Кто перед ними ответит? С Михайлова и надо спросить. То, чего не мог сломить могучий КГБ, Михайлов взорвал изнутри. Это ли не предательство? Запятнанная репутация обрекает на одиночество и смерть нравственное движение. Скисли, сникли оставшиеся диссиденты. Оторваны и оторвались от людей. Предают друзья, отворачиваются родные. Пропадает дело. И если вдохнут в него новую жизнь, то только те, кто очистит свои ряды от скверны. Кто заклеймит измену, не подпустит малодушного к делу, кто сплотится плечом к плечу. Меньше болтовни, больше организации и дела. И обязательно — конспирация. Нельзя без нее. Хватит, поиграли в открытую:
