В других блоках, похоже, нет никого. Видел, когда отдавал посуду, что все двери распахнуты. Зэчка там выметала. Да и не может никто здесь долго сидеть. Эти щели для короткого ожидания. Говорят, дольше часа держать в них не разрешается. Не знаю, как по инструкции, но часа за два моего томления кости гудели. Стены все сильней стискивали отупевшую голову. Мочи нет. Иду на хитрость, стучу:
— Начальник, в туалет!
Подходит надзиратель к двери:
— Через полчаса.
Часов нет, но чутьем прикидываю: прошло полчаса, час уже жду, не меньше. Опять стучу.
— Чего надо?
— Как чего? Туалет!
— Сейчас.
И пропал. Мне уж не в шутку понадобилось, выждал порядочно. Издеваются что ли? Кулаками бью в дверь.
— Чего стучишь?
— Почему в туалет не выводите?
— Первый раз слышу.
— Как первый? Два часа назад обещали.
— То другая смена была.
— Так открывайте.
— У меня ключей нет, — чувствую издевку в голосе.
— Что прикажете делать?
— А х… его знает.
Подождал еще минут десять, опять стучу. Никто не подходит. Долблю уже кулаками, ногами. Быстрые шаги:
— Пиздюлей выпрашиваешь?
— Хамье! Открывай сейчас же!
— Сейчас я тебе открою…
Скрежет ключа, в распахнутые двери звериная рожа.
— Выходи!
В боковой комнате получаю мешок. Рычащий надзиратель ведет в конец коридора, вталкивает в пустую камеру:
— Жалуйся, стучи, сколько хочешь!
Черно-смоляная железная дверь ударяет, сотрясает камеру. Справа от двери протекающий унитаз, кафельный пол наполовину залит. Умывальник с испорченным краном тоже льет. Напротив двери решетчатое окно с разбитыми стеклами. Надеваю пальто, коченеющими пальцами достаю из мешка шапку. Омертвелые мышцы радуются движению. Ноги, огибая лужу из унитаза, носят вдоль камеры. Какая мука, оказывается, 4 часа без движения! Пусть холодно, но лишь бы двигаться, двигаться. Убыстряю шаги — в осеннем пальто не согреешься, выше и выше подымаю колени. Морозец покусывает мелкими острыми зубками. Перехожу на гимнастику. Кручу вокруг пояса тело, размахиваю руками. Падаю на пол — отжимаюсь. От меня уже пар. Откидывается кормушка: изумленное лицо надзирателя:
— Как ты попал в нежилое помещение?
И вскоре пришли за мной. Из двух контролеров один — тот, который кинул сюда. Молча оглядели, видно, удивлены жаркой испарине на моем лбу, взмокшей от дыхания бороде. Они-то ожидали, что на мне сосульки будут висеть.
В кабинете оперчасти двое: за столом капитан, у окна стоит лейтенант, которому я сказал, что с королями не поладил. Высказал я капитану все: и про 120-ю, и про 124-ю, и про то, как в боксе замуровали.
— А что в 124-й, с кем именно конфликт?
— Вам это и без меня должно быть известно.
— Вас притесняли? Нам нужно знать, кто, мы их накажем.
— Не будем об этом.
Капитан смотрит внимательно, изучающе.
— Товарищ капитан, они 190-я, нигде не уживаются, — небрежно замечает лейтенант. — Везде им не нравится.
— Как он попал в 124-ю? — повернулся капитан к лейтенанту.
Тот несколько смешался, пробормотал, что кто-то попросил его принять меня в свой корпус. Капитан недоволен:
— Зачем это нам? Берешь на свою голову. — И ко мне: — Куда бы вы хотели?
— Где потише. Мне необходимо подготовиться к суду.
— Камера на четверых устроит?
— Вполне.
Меня отвели на третий этаж, через несколько дверей от 220-й, в спецкамеру, номер которой я точно не помню, кажется, 210-ю.
Карманник Иванов
Это было, по-моему, числа 14 января, а несколько раньше, 11-го, я получил обвинительное заключение, листов 16 машинописных. Надо было до суда как следует подготовиться к защите. Не представляю, как бы я смог это сделать в нервозности 124 камеры, а когда вошел в эту, первая мысль: «Здесь можно работать!»
Справа два двухъярусных шконаря. Слева, у стены, дощатый некрашеный стол. Трое: Витя Иванов, Володя Арбатов и еще один Толик — неприметный такой малый. Володя Арбатов совсем молодой, но степенный, длинноногий, русый парень, чрезвычайно удивлен тем, что я рассказал о 124-й камере. Месяца три назад он оттуда, и все при нем было иначе. Это была, как он говорит, вполне путевая камера, а Феликс… «Кто такой Феликс? — вспоминает Володя. — Ну да, был такой… на побегушках. Угождал. Перед моим уходом посадили его за стол. Сжалились, уши прожужжал, давно сидит. Хитрый, а больше ничего в нем не было». Ретиво блюдя режим и поборы в камере, Феликс при мне все время приговаривал: «Не нами заведено. Посмотрели бы, что пару месяцев назад делалось». На самом деле, по свидетельству Володи, никто никого не тиранил, ни прописки, ни химии, ни правил на телевизоре — ничего этого не было. Как могло все так измениться за какие-то три месяца? Володя был поражен. Приспешников Феликса он и вовсе не знал — это все новые люди, из старых почти никого.
— Значит, всех разбросали, — сказал Володя.
Менты давно точили зуб на эту камеру: непослушание, дух товарищества, камера жила своей, независимой жизнью. Случилась драка, и ею воспользовались как предлогом, чтобы перетряхнуть камеру.
Так Володя попал сюда, остальных тоже куда-то порознь. На их место и насадили феликсов. Было по-зэковски, стало по-ментовски.
— Ну и гад! — мотал светлым чубом Володя. — Знал бы, что он такой, он бы у нас с параши не слазил!
Несмотря на молодость, Володя твердо стоял, так сказать, на позиции преступного мира, он был вором и, видимо, имел определенный авторитет. Это сближало его с Витей Ивановым.
Вите за тридцать. Сухощав, небольшого роста, уравновешен, с редеющей головой. Золотая фикса поблескивает. Говорить с ним одно удовольствие, умен, вежлив, каждое слово взвешено, мата не услышишь. Вся жизнь — по тюрьмам и лагерям. Профессиональный вор-карманник. «Щипач» — так их называют. Его уже осудили, дали полтора года, но по протесту прокурора начато новое расследование. Допрашивают о ком-то, о ком он не имеет, разумеется, никакого понятия. Этот последний арест, несмотря на малый срок, огорчает его, как никакой другой. Арестовали так. Едет с приятелем в автобусе. У
