козла отпущения, когда, не найдя виновного, начальник наказывает любого, кого вздумает. Однако, нашел кого — хилого инвалида, и ведь поднялась же рука у бесстыжего!
— Пиши, Коля, жалобу!
Он конфузится, видно сроду ни на кого не писал и боязно: не будет ли хуже? Гвоздь поддержал: «И я напишу!» Гвоздь — типичная дворовая бестолочь, где шум, там и он, его и слышно, но в данном случае ничего — пусть пишет. Еще несколько человек вызвались, были свои претензии к надзирателям. Коля ко мне «Я не смогу, ты напиши, я подпишу».
— Накатай, профессор, — раздались голоса.
Жалоба получилась острой, прямо под яйца корпусному. Он бил и оскорблял невиновного, к тому же инвалида, да еще накануне дня Советской Армии и XXVI съезда. Действительно, завтра, в понедельник, 23 февраля — праздник и открытие партийного съезда. Коля Тихонов, Гвоздь, еще двое отдали свои жалобы новой смене. Всегда лучше отдавать жалобу другой смене, а не той, на которую жалуешься. Больше шансов, что дойдет по назначению. Другая смена, как правило, передает начальству жалобу с удовольствием — отчего не насолить коллегам? И тут ведь социалистическое соревнование — чья смена лучше. Лучше та, на которую меньше жалоб.
Буквально через час вызвали Колю, потом остальных подателей жалоб. Вернулся Коля поникший, сконфуженный. «Ну что?» Криво дыбится, глядит в пол: «Сказали: изорви жалобу, а мы примем меры. Спрашивают: кто написал».
— А ты?
— Изорвал. Хули, буром давят. Сказал: сам написал.
— Да на хрена было рвать, пусть бумага у них лежит.
— Да ну их, против ветра ссать, — смущенно лепечет Коля.
Вернулись остальные со своими жалобами в руках. Их тоже уломали. Неустрашимый Гвоздь оправдывается: «Обещали разобраться. А что? Мне это и надо было». «Дурак, — говорю, — как только ты жалобу забрал, о ней тут же забыли. Сейчас они не с тобой, а с камерой будут разбираться». И как в воду глядел. Несмотря на то, что был воскресный день (даже в Лефортово жалоба ждет до понедельника), в камеру нагрянул некто в штатском со свитой офицеров и контролеров. Нас выстроили в две шеренги. Человек в штатском представился помощником начальника следственного изолятора и спросил: «Какие претензии к администрации?» Все молчат. «Есть еще жалобы?» Прошелся вдоль строя, буравя глазами.
— Ваши требования относительно старшего контролера мы рассмотрим. Если он виноват, то будет наказан. Но вы должны соблюдать внутренний распорядок. Нарушителей будем строго наказывать. — Остановился наискосок от меня (я стоял во второй шеренге) и, глядя на меня вполглаза, сурово добавил: — Среди вас есть подстрекатели, баламутят людей — вы их не слушайте. Кто организовал недовольство администрацией? молчите? Мы все равно узнаем, — помощник начальника уже вилами в упор смотрит на меня. — К подстрекателям примем особые меры.
Круто повернулся и вышел. За ним остальные. Грохнула дверь.
На следующий день меня вызвали. Контролер сказал: «К оперу» — и кивнул в сторону знакомого кабинетика. Иду по коридору один, без сопровождения, видно, примелькался, вошел контролерам в доверие. В кабинетике сидит капитан средних лет с печальным желтым лицом. Заговорил без предисловий и как будто даже с теплой интонацией в голосе: «Перестаньте баламутить камеру. Не суйтесь в чужие дела. У нас больше возможностей на вас повлиять, чем вы думаете. Мы можем отправить вас во Владимир, а можем и подальше, в Тюмень. Записки, бывает, подбрасывают, знаете? Не гонитесь за дешевым авторитетом, вы не знаете этих дел. Сегодня они с вами, а завтра продадут и отлупят. Давайте по-доброму, договорились?»
— Кто вчера приходил к нам в камеру в штатском?
— Заместитель начальника по оперативной работе.
— А вы?
— Начальник оперативной службы этого корпуса.
— Спасибо, понял.
Как не понять. Прямое предупреждение. Монолог с открытым забралом. Набор оперативных мер: дальняя зона, записка, подброшенная как бы от зэков, что ты «козел», провокация конфликтов через своих людей в камере — обычная подлянка оперов против неугодного зэка. Но почему он откровенно сказал мне то, в чем никогда не признаются? И тон показался доверительным. Может, что-то затевается, а он хочет предупредить меня? Я уходил от него с чувством, будто в его лице встретил доброжелателя. И, вообще, все три года вынужденного общения с представителями администрации я при первом знакомстве смотрел на них с той точки зрения, что за человек передо мной, есть ли в нем что-либо человеческое, не томится ли он сам своей службой? Кажется, я встречал таких горемык. И еще мне показалось, что среди них есть люди, сочувствующие мне не просто как человеку, а как «политику», как человеку, выступившему против того, с чем и сами они не согласны, но
Не из таких ли был тот капитан? Через два месяца, когда я опять вернулся на Пресню из Матросски, этот капитан распределял нас со сборки по камерам. Я попросился в ту, откуда увезли на Матросску. Он сделал вид, что меня не узнал, и никак на просьбу не отреагировал. Направили в другую камеру. Была причина не замечать меня и устыдиться. Об этом сейчас я хочу рассказать.
Вскоре после истории с жалобами и визита к загадочному капитану в камеру вошел рослый черный грузин, лет 30. По-свойски осмотрелся: «Э, да тут все новые». Спросил настороженно: «Из Бутырки есть кто?» Из Бутырки никого не оказалось, все из Матросски. Грузин повеселел, с шутками-прибаутками, рубахой-парнем прошел вперед и бросил свой скромный мешочек на нары, человека на два от меня. Там подвинулись. Он уселся, попросил закурить и, сияя зубами, обратился ко мне: «На воровском месте лежишь? Это мое место, я с него на больничку ушел. Ничего, — здесь то ж неплохо». Это был Спартак Аржанидзе. «Вот о ком говорил Давид», — вспомнилось мне. Давид ушел после Шурика, почти неделю назад. Он был из Бутырки. И все кого-то ждал. «Должен прийти один человек, — говорил Давид. — Увидите, как два грузина дерутся».
— Кто? — спрашивал я.
— Спартак. В санчасти отсиживается. Нет, вместе нас не сведут, — вздыхал Давид, — слишком много хвостов за ним по Бутырке.
Что к чему он не говорил, но счеты к темному тому «человеку» были определенные. Впрочем, меня это не касается, мало ли у воров кто кому должен? По манерам, на вид этот грузин даже приятен. Слова Давида скользнули в памяти и на некоторое время я забыл о них.
Мы в тот момент торжествовали победу. После нашествия зам. начальника и его обещания разобраться, мы ждали известий о принятых мерах. Вместо этого, словно в насмешку, на следующий день явился к нам делать проверку — кто бы вы думали? — тот самый корпусной, правда он был не такой резвый как обычно, стоял, потупив глаза в свой блокнотик, на котором делал пометки, пока другой контролер считал, однако его появление было воспринято как издевательство над нами.
— Ты что пришел? — невольно вырвалось у меня. — Иди отсюда!
Спохватившись, я тут же прикусил язык, но к моему изумлению корпусной даже не поднял глаз. Он повернулся и вышел. Так же молча, сделав проверку, вышли бывшие с ним два контролера. Ай да Пушкин! И никаких последствий, если не считать вызова к капитану с печальным, желтым лицом, который, кстати, по этому поводу не сказал ни слова. Зато корпусной у нас больше не появлялся. Говорили, что его перевели в другой корпус. Мы были на взлете боевого духа, камера звонко шумела, обсуждая подробности нашей победы, когда пришел Спартак Аржанидзе.
В несколько дней он стал главной фигурой в камере. И то сказать — бывалый зэк, вторая ходка.
