бы он ни находился. Они в известном смысле были теневыми близнецами карлистов, — у многих из них и в самом деле были двоюродные и даже родные братья среди приверженцев короля. Без сомнения, происхождение обеих групп восходит к различным безрассудным ритуалам студенческих братств и военных клубов, а их распространение можно понять как модные причуды и антипричуды; но меж тем как для объективного историка с карлизмом ассоциируется романтический и благородный ореол, его теневая группа должна поражать воображение как нечто определенно варварское и омерзительное. Гротескная фигура Градуса, помесь летучей мыши и краба, была не намного необычайнее, чем другие Тени, как, например, Нодо, сводный брат Одона, эпилептик и карточный плут, или сумасшедший Мандевиль, который потерял ногу, пытаясь изобрести антиматерию. Градус давно был членом всевозможных худосочных левых организаций. Он никого еще не убил, хотя несколько раз за свою серую жизнь был довольно близок от этого. Он настаивал впоследствии, что когда оказался избранным, чтобы выследить и убить короля, выбор был решен на картах, но не забудем, что тасовал и сдавал их Нодо! Возможно, что иностранное происхождение нашего кандидата тайным образом подсказало его назначение, дабы ни один сын Зембли не принял на себя бесчестия фактического цареубийства. Мы легко можем представить себе сцену: призрачный неоновый свет лаборатории в пристройке Стеклянного завода, где в эту ночь собрались на заседание Тени, пиковый туз на кафельном полу, водка, глотаемая из лабораторных пробирок, множество рук, хлопающих Градуса по круглой спине, темное возбуждение человека, принимающего эти довольно-таки предательские поздравления. Мы относим этот фатальный момент к пяти минутам после полуночи 2 июля 1959 года — день, который случайно был также днем, когда ни в чем не повинный поэт набросал первые строки своей последней поэмы.
Был ли Градус действительно подходящим человеком для этого дела? И да и нет. Однажды в ранней молодости, когда он служил рассыльным в большом и унылом предприятии, выделывавшем картонные коробки, он тишком помог трем товарищам устроить засаду на одного местного парня, которого они хотели прибить за то, что он выиграл мотоциклетку на ярмарке. Молодой Градус достал топор и руководил рубкой дерева. Оно, однако, упало не прямо и не вполне перегородило деревенскую дорогу, по которой их беззаботная жертва обычно проезжала в сумерки. Бедный юноша, грохотавший к тому месту, где притаились хулиганы, был стройный, хрупкий на вид лотарингец, и надо было быть настоящим подлецом, чтобы позавидовать его безобидному удовольствию. Довольно любопытно, что пока они сидели в засаде, будущий цареубийца заснул в канаве и, таким образом, пропустил краткую схватку, в которой двое нападающих получили приведшие к нокауту удары кастетом от храброго лотарингца, а третьего он переехал и искалечил на всю жизнь.
Градус никогда не добился настоящего успеха в стекольном деле, к которому вновь и вновь возвращался между виноторговлей и печатанием брошюр. Он начал в качестве изготовителя картезианских чертиков (американских жителей) — бесенят из бутылочного стекла, прыгающих вверх и вниз в наполненных метилатом трубках, которые продаются с лотков на бульварах на Вербной неделе. Он работал также плавильщиком, а затем на отжиге, на государственных заводах и был, кажется, более или менее ответствен за исключительно уродливые красные и янтарные окна большой общественной уборной в буйном, но красочном Каликсхавене, там, где находятся матросы. Он утверждал, что это он улучшил сверкание и дребезжание так называемых
Внутренние движения в нашем механическом человеке производились простыми пружинами и катушками. Его можно было бы назвать пуританином. Его скучная душа была пропитана отрицанием, сосредоточенным на одном существенном пункте, грозном в своей простоте: он не любил несправедливости и обмана. Он не любил их союза — они повсюду были вместе — с тупой страстью, для выражения, которой не было, да и не требовалось слов. Такая нетерпимость заслуживала бы похвалы, если бы не была побочным продуктом его безнадежной глупости. Он считал несправедливостью и обманом все, что превосходило его понимание. Он поклонялся общим местам и делал это с педантической уверенностью. Общие места были божественны, все особое было от дьявола. Если один человек был беден, а другой богат, то не важно было, что именно разорило первого и обогатило второго, — различие само по себе было несправедливостью, и бедный человек, не протестовавший против этого, был таким же дурным, как богатый, это игнорировавший. Те, кто знал слишком много, — ученые, писатели, математики, кристаллографы и т. п. — были не лучше королей или священников: все они обладали несправедливой долей власти, которая была обманом отнята у других. Простой порядочный человек должен был быть всегда настороже против какой-нибудь хитрой подлости со стороны природы или ближнего.
Земблянская революция доставила Градусу большое удовлетворение, но также и много разочарований. Ретроспективно казался весьма значительным один чрезвычайно досадный эпизод из того порядка вещей, к которому Градусу следовало бы давно быть готовым, но к которому он никогда не был готов. Один исключительно блестящий имитатор короля, теннисный ас Юлиус Стейнманн (сын известного филантропа), в течение нескольких месяцев ускользал от полиции, доведенной до предельного бешенства совершенством его подражания голосу Карла Возлюбленного в серии речей, передававшихся по подпольному радио, в которых высмеивалось правительство. Когда наконец он был схвачен, то был судим чрезвычайной комиссией, в которой Градус был членом, и приговорен к смерти. Исполнители приговора оскандалились, и несколько времени спустя доблестный молодой человек был найден оправляющимся от ран в провинциальной больнице. Когда Градус об этом узнал, он впал в редкую для него ярость — не потому, чтобы это событие обличало роялистские махинации, а потому, что чистая, честная, аккуратная процедура смерти была нарушена нечистым, нечестным, беспорядочным образом. Ни с кем не посоветовавшись, он бросился в больницу, ворвался туда, отыскал в переполненной палате Юлиуса и ухитрился дважды выстрелить, оба раза промахнувшись, пока дюжий санитар не вырвал у него пистолет. Он кинулся обратно в штаб и вернулся с дюжиной солдат, но его пациент уже исчез.
Такие вещи лишают человека покоя, но что может Градус сделать? Сговорившиеся Парки затеяли великий заговор против Градуса. Отмечаешь с простительным злорадством, что подобным ему никогда не выпадает на долю высшая радость прикончить свою жертву собственноручно. О, разумеется, Градус деятелен, способен, полезен, часто необходим. У подножия плахи, холодным серым утром, кто, если не Градус, подметет узкие запорошенные ночным снегом ступени? Но его длинное обветренное лицо не будет последним лицом, которое увидит в этом мире человек, принужденный взойти по этим ступеням. Это Градус покупает дешевый фибровый чемодан, который с замедленной бомбой внутри будет подложен более удачливым исполнителем под кровать бывшего приспешника. Никто лучше Градуса не знает, как подстроить ловушку при помощи фиктивного объявления, но богатую старую вдову, которая в нее попадется, окрутит и убьет другой. Когда падший тиран привязан, голый и вопящий, к доске на публичной площади и умерщвляется по кусочку народом, который отрезает ломтики и съедает их, и делит между собой его живое тело (как я читал в молодости об одном итальянском деспоте в рассказе, сделавшем меня вегетарьянцем на всю жизнь), Градус не принимает участия в этом дьявольском причащении — он указывает на подходящий инструмент и руководит разделыванием.
И так оно и должно быть; миру нужны Градусы. Но Градус не должен убивать королей. Виноградус никогда, никогда не должен искушать Бога. Ленинградус не должен наводить свое духовое ружье на людей даже во сне, потому что, если он это сделает, пара гигантских, толстых, неестественно волосатых рук обнимет его сзади и начнет давить, давить, давить. >>>
В черной записной книжке, которая, к счастью, при мне, я нахожу тут и там бегло набросанные среди понравившихся мне выдержек (подстрочное примечание из босвелевской «Жизни доктора Джонсона», надписи на деревьях в знаменитой Вордсмитской аллее, цитата из блаженного Августина и т. д.) несколько образцов беседы с Джоном Шейдом, собранных для упоминания в присутствии людей, которых моя дружба с поэтом могла интересовать или раздражать. Я надеюсь, что его и мой читатель простит мне, если я нарушу
