вспоминается мне в образе каких-то безконечных блужданий, вдруг вспыхнувшего на солнце окна, прорезавшего синюю утреннюю мгу, или красивых черных проводов, по которым бегут, как подвешенные, дождевые капли. Я словно прохожу неощутимыми шагами по призрачным газонам, через танцевальные залы, где скулит гавайская музыка, по сереньким улочкам с милыми названьями, покуда не добираюсь до некоей теплой ложбинки, где, свернувшись калачиком в темноте, обретается нечто очень похожее на самую суть моей самости».
Жаль, что г. Гудман не удосужился прочесть это место, хотя сомневаюсь, что он уловил бы его внутренний смысл.
Он любезно прислал мне экземпляр своей книги. В сопроводительном письме объяснялось — слогом тяжеловесно-шутливым, долженствовавшим обозначать на письме добродушное подмигивание, — что если он не упомянул об этой книге во время нашей с ним встречи, то это оттого, что он хотел осчастливить меня сюрпризом. И тон его, и этот погромыхивающий смешок, и напыщенное краснобайство подходили для роли как бы старого друга дома, милого брюзги, который привез детям дорогие подарки. Но г. Гудман плохой актер. Он вовсе и не думал, что мне могут доставить удовольствие его книга и усердие, с которым он способствовал прославлению имени члена моего семейства. Он знал с самого начала, что книга его дрянь, как знал и то, что ни ее обложка, ни суперобложка, ни рекламное перечисление ее достоинств на суперобложке, ни, наконец, все эти рецензии и объявления в печати меня не проведут. Отчего он полагал за лучшее держать меня в неведении, несовсем понятно. Может быть, он боялся, что я могу назло ему взять да и настрочить собственную книжку и успеть перебежать ему дорогу.
Но он прислал мне не только книгу. Он приложил и обещанные счета. Здесь не место входить в эти материи. Я передал их своему поверенному, который уже познакомил меня со своим заключением. Скажу только, что неискушенностью Севастьяна в делах практических воспользовались самым безцеремонным образом. Господин Гудман никакой не литературный агент. Он просто ставит на книги, как ставят на лошадей. Он не принадлежит по праву к этой интеллигентной, честной, трудоемкой профессии. На сем остановимся; но я еще не свел всех счетов с «Трагедией Севастьяна Найта» — или, вернее, с «Комедией господина Гудмана».
ВОСЬМАЯ ГЛАВА
После смерти матери я не виделся с Севастьяном два года. За это время от него пришла всего одна открытка, с видом на обороте, да еще чеки, которые он считал своим долгом мне присылать. И вот серым пасмурным днем в ноябре или декабре 1924 года, идя по Елисейским Полям к Этуали, я вдруг увидел Севастьяна в окне одного известного кафе. Помню, что первым моим побуждением было продолжать идти своей дорогой, так больно мне было сознавать, что он не снесся со мной по приезде в Париж. Но потом я одумался и вошел. Увидел затылок Севастьяна, с его блестящими темными волосами, и опущенное лицо барышни в очках, сидевшей насупротив. Она читала письмо, и пока я подходил к ним, она с легкой улыбкой отдала его Севастьяну и сняла свои роговые очки.
— Славно, правда? — сказал Севастьян в то самое мгновение, что я положил руку ему на худое плечо. — А-а, здравствуй, В., — сказал он, поднимая глаза. — Это мой брат, мисс Бишоп. Присаживайся, сделай милость.
Она была хороша неяркой какой-то миловидностью, с бледным, слегка веснущатым лицом, чуть впалыми щеками, серо-голубыми близорукими глазами и тонкими губами. На ней был серый тайер с голубым шарфом и треугольная шляпка. Волосы у нее были, помнится, коротко острижены.
— А я как раз собирался тебе телефонировать, — сказал Севастьян, боюсь, не слишком искренне. — Я здесь, видишь ли, всего на день, а завтра назад в Лондон. Что тебе заказать?
Они пили кофе. Клэр Бишоп, часто моргая, порылась у себя в ридикюле, нашла платок и слегка прижала его к одной розовой ноздре, потом к другой. «Насморк усиливается», — сказала она и защелкнула сумку.
— Отлично, — сказал Севастьян, в ответ на естественный вопрос. — Вот только что кончил роман, и издателю, которому я его послал, он как будто нравится, судя по его обнадеживающему письму. Он даже, кажется, одобряет мое название, «Дрозд зашиб воробья», хотя Клэр оно не нравится.
— По-моему, оно звучит как-то глупо, — сказала Клэр. — А потом, птица вообще не может никого «зашибить».
— Это из известной частушки, — сказал Севастьян, чтобы мне было понятно, о чем речь[46].
— Довольно глупой частушки, — сказала Клэр. — Первое ваше название было куда лучше.
— Не знаю… Призма… Край призмы… — проговорил Севастьян. — Это несовсем то… Жалко, что мой Дрозд не пользуется успехом…
— Название, — сказала Клэр, — должно передавать расцветку книги, а не содержание.
То был первый и последний раз, что Севастьян при мне говорил на литературные темы. В таком безпечном настроении мне тоже редко случалось его видеть. Он выглядел ухоженным и подтянутым. На его белом лице, с тонкими чертами, с легкой подштриховкой на щеках (он принадлежал к числу тех бедолаг, которые вынуждены повторно бриться, перед тем как обедать в обществе других людей), не было и следа того тусклого, нездорового налета, который так часто на нем появлялся. Мне же, напротив, было неловко, слова не шли. Я чувствовал, что был тут лишний.
— А не пойти ли нам в синема, — спросил Севастьян, запуская два пальца в жилетный карман.
— Пойдемте, если хотите, — сказала Клэр.
— Га-сонн, — сказал Севастьян. Я и раньше замечал, что он нарочно говорит по-французски с завзятым британским выговором. Мы долго шарили под столом и под плюшевыми диванчиками в поисках Клариной перчатки. Ее духи были нежно-прохладного оттенка. Наконец я нашел ее — серая замша, белая подкладка, опястья фестонами. Она не спеша натягивала их, пока мы проталкивались сквозь карусельную дверь. Роста скорее высокого, с очень прямой осанкой, хорошие щиколки, туфли на низком каблуке.
— Вот что, — сказал я, — я, пожалуй, не пойду с вами в кинематограф. Ужасно жалко, но у меня дела. Может быть… Когда, собственно, ты уезжаешь?
— Когда? Нынче вечером, — отвечал Севастьян, — но я скоро опять приеду… Какой я болван, что не известил тебя загодя. Во всяком случае мы тебя немного проводим…
— Вы хорошо знаете Париж? — спросил я Клэр…
— Забыла пакетик! — сказала она, вдруг остановившись.
— Не беда, я принесу, — сказал Севастьян и пошел назад в кафе.
Мы же с ней очень медленно двинулись по широкому троттуару.
Я в смущении повторил свой вопрос.
— Да, довольно хорошо, — сказала она. — У меня здесь живут друзья, я у них гощу до Рождества.
— Севастьян замечательно хорошо выглядит, — сказал я.
— Да, пожалуй, — сказала Клэр, оглянувшись, и потом бросила на меня прищуренный взгляд. — Когда мы с ним познакомились, он выглядел человеком конченым.
— Когда это было? — должно быть, спросил я, потому что запомнил ее ответ: «Этой весной в Лондоне, на одной прежалкой вечеринке; а впрочем, на вечеринках он всегда выглядит обреченно».
— Вот ваши бонн-бонн… — раздался позади голос Севастьяна. Я им сказал, что мне нужно на станцию метро Этуаль, и мы стали обходить площадь с левой стороны. Мы начали было переходить авеню Клебер, когда велосипедист чуть не сбил Клэр с ног.
— Вот глупышка-то, — сказал Севастьян, хватая ее за локоть.
— Тут слишком много голубей, — сказала она, когда мы достигли троттуара.
— Они к тому же пахнут, — прибавил Севастьян.
— Чем? У меня заложен нос, — спросила она, втягивая воздух и глядя на плотную толпу жирных птиц, важно ступавших у нас под ногами.
