оставался только побочной выходкой по отношению к остальному творчеству глубокого, слишком глубокого, писателя, выведенного в недавно вышедшем романе R.
В другом, не менее зловещем ночном переживании он видел себя пытающимся остановить или отклонить поток песчинок или мелких камешков на пути к провалу в материи времени, но был при этом всячески опутан паутинными, нитевидными, лучистыми узами, засыпан хрупкими обломками рассыпающихся колоссов. В конце концов он оказывался погребен под кучей мусора — это и была смерть. Менее пугающими, но, возможно, подвергающими человеческий мозг еще большей опасности были «лавинные кошмары» в момент панического пробуждения, когда их образы превращались в движение словесного селя в долинах Сна и Одеяла, чьи серые окатанные камни, Roshes etonnees, прозванные так за словно обескураженную и улыбающуюся поверхность, были отмечены черными «очками» (ecarquillages [15]). Спящий — это идиот, не лишенный животной хитрости; роковой изъян работы его разума соответствует бормотанию, производимому скороговоркой вроде «Шла Саша по шоссе».
Ему сказали, что напрасно он не обратился к своему психоаналитику, когда кошмары участились. Он отвечал, что таковым не располагает. Врач терпеливо объяснил, что пользуется местоимением не в притяжательном значении, а в домашнем смысле, как, например, в рекламном объявлении: спросите у вашего бакалейщика. Консультировалась ли Арманда у психоаналитика? Если речь идет о миссис Персон, а не о ребенке или кошке, то ответ отрицательный. В юности она интересовалась необуддизмом и тому подобными вещами, но в Америке новые друзья рекомендовали ей то, что вы зовете сеансами психоанализа, она же говорила, что, возможно, попробует, но лишь после того, как разберется со своими восточными увлечениями.
Ему пояснили, что называют ее по имени только из желания создать неформальную атмосферу. Так принято. Не далее как вчера другому заключенному полегчало после слов: «Расскажи-ка дяде свои сны, иначе тебе крышка». Знакомы ли Хью, или, если угодно, мистеру Персону, «разрушительные устремления» во сне — вопрос был не вполне понятен. Терминология нуждалась в уточнении. Скульптор может сублимировать свои разрушительные устремления, бросаясь на неодушевленный объект с резцом и молотком. Клиническая хирургия предлагает один из самых действенных способов избавления от разрушительных тенденций: уважаемый, но не всегда удачливый врач признался по секрету, как трудно ему порой удержаться и не оттяпать всякий орган, который он видит во время операции. У всех имеется подспудное напряжение, накапливающееся с детства. Стесняться не надо. В сущности, при половом созревании сексуальность приходит на смену потребности убивать, которая нормально реализуется в сновидениях; а бессонница — это только боязнь осознать во сне свое подсознательное желание секса и насилия. Около восьмидесяти процентов всех снов у взрослых мужчин — сексуальны. Загляните в монографию Клариссы Дарк, лично обследовавшей около двухсот завсегдатаев узилищ, чьи сроки несомненно сократились на количество ночей, проведенных ею в тюремном дортуаре. Так вот, у ста семидесяти восьми мужчин наблюдалась мощно выраженная эрекция в фазе сна БВЗ (быстрое вращение зрачка), отмеченной видениями, вызывающими похотливое закатывание глазного яблока, сродни выражению «строить глазки». Да, кстати, когда мистер Персон начал ненавидеть миссис Персон? Молчание. Может быть, ненависть была частью его чувства к ней с первого взгляда? Молчание. Не покупал ли он ей свитер с высоким воротом? Молчание. Не был ли он раздосадован, когда она нашла, что ворот слишком сдавливает шею?
— Меня сейчас вытошнит, — сказал Хью, — я сыт по горло всей этой вашей гнусной мерзостью.
17
А сейчас поговорим о любви.
Какие заветные слова, какие молнии хранятся в складках и тайниках нашего сердца, под его мускулистой броней, своей раскраской напоминающей узор соседних скал! Но когда Хью Персон пытался выразить свою любовь в дни недолгого ухаживания и совместной жизни, он не знал, где найти слова, которые убедят, растрогают, вызовут ослепительно яркие слезы в ее безжалостных глазах. И наоборот, то, что слетало с его языка случайно, вне расчета на сочувствие и поэзию, какая-нибудь проходная фраза вызывала истерически-счастливую реакцию у этой рассудочной, в сущности несчастливой, женщины. Сознательные попытки терпели неудачу. Например, когда в какой- нибудь скучнейший час, без малейшего сексуального поползновения, он прерывал свои занятия, чтобы войти к ней в комнату и проползти на четвереньках, как экзотический, не описанный наукой, спустившийся с дерева ленивец, скулящий от обожания, равнодушная Арманда приказывала ему встать и прекратить валять дурака. Самые пылкие прозвища, которые он мог изобрести — мое безумие, госпожа моя, мое божество, моя собака, мой роскошный зверь, — лишь раздражали ее. «Почему, — спрашивала она, — ты не умеешь говорить со мной по-человечески, как джентльмен говорит с дамой, почему ты паясничаешь и не хочешь быть серьезным, простым, чтобы я могла тебе поверить?» Но любовь, объяснял он, ведь это самая невероятная вещь, реальная жизнь смехотворна, простой люд смеется над любовью. Он пытался поцеловать край ее юбки, прикусить складку на ее брюках, лодыжку, большой палец брезгливо отдергиваемой ноги — и пока он пресмыкался, а его неблагозвучный голос издавал сентиментальный любовный лепет и безрассудную ерунду, внятную ему одному, простое любовное признание становилось пародийным птичьим представлением, разыгранным одиноким самцом в отсутствие самки: длинная шея вытянулась, затем изогнулась, клюв опустился, шея распрямилась вновь. Все это заставляло его устыдиться самого себя, но он не мог остановиться, а она — понять его, ибо в такие моменты он не умел подобрать нужное слово, попасть клювом в червяка.
Он любил, несмотря на ее непригодность для любви. Арманда обладала множеством озадачивающих, хотя и не обязательно редких черт, каждую из которых он принимал как нелепую подсказку к заумной головоломке. Она называла мать скотиной, не понимая, разумеется, что больше не увидит ее после переезда с Хью в Нью-Йорк и смерти матери. Обожала устраивать тщательно подготовленные вечеринки, и вне зависимости от того, как давно состоялся тот или иной изысканный прием (десять, пятнадцать месяцев тому назад или еще раньше, до ее свадьбы, в Брюсселе или Витте), каждый из них и гвоздь их программы навеки запечатлевались в морозной атмосфере ее педантичного ума. Задним числом эти soiree рисовались ей как звезды на колышущейся завесе прошлого, а гости оказывались продолжением ее собственного «я»: лелеемые образы, которые с тех пор следовало рассматривать с сентиментальной почтительностью. Если Джулия или Джун, например, замечали, что не знакомы с театральным критиком С. (двоюродным братом покойного Шарля Шамара), тогда как и та и другая были участницами некой вечеринки, как это сохранилось в памяти Арманды, она могла гневно возразить, обрушивая на них свое презрение и по-змеиному извиваясь: «В таком случае вы наверняка забыли и те маленькие сандвичи от Pere Igor (специальный магазин), которые вам так понравились». Хью никогда не встречал такого скверного характера, такого болезненного самолюбия, такого эгоцентризма. Джулия, катавшаяся с ней на лыжах и коньках, считала ее душкой, но остальные женщины относились к ней критически и, болтая по телефону, пародировали ее манеру и жалкие уловки при нападении и защите. Если кто-то говорил: «Незадолго до того, как я сломала ногу…» — она торжествующе перебивала: «А я ломала в детстве обе!» По какой-то непонятной причине она прибегала к ироническому и по большей части недовольному тону, когда на людях обращалась к мужу.
И какие странные причуды! Во время медового месяца, в последнюю ночь их пребывания в Стрезе (нью-йоркское издательство требовало его возвращения), она решила, что последние ночи статистически самые опасные в гостиницах, не имеющих пожарных лестниц, а их отель и впрямь выглядел пожароопасным на монументальный допотопный манер. Почему-то телевизионные режиссеры полагают, что нет ничего фотогеничней и увлекательней, чем хороший пожар. Однажды Арманда была напугана или делала вид, что напугана (любила привлекать к себе внимание), одной такой катастрофой на местном экране в программе итальянских теленовостей: маленькие язычки пламени, как слаломные флажки, большие языки, как прожорливые демоны, рассеченные кривыми струями воды, наподобие барочных фонтанов, и отважные пожарники в блестящих клеенчатых комбинезонах, поглощенные своим суетливым делом посреди фантасмагории дыма и разрушения. Той ночью в Стрезе она настаивала на репетиции (он в трусах, она в чудо-юдо пижаме) акробатической эвакуации в ненастную тьму посредством спуска по перегруженному
