гусар (хоть и учившийся в Геттингене), романтическая барышня (хоть и имевшая “английскую мадам”), — словом, все “благородные читатели” того времени, — получали Шекспира и Стерна, Ричардсона и Скотта, Мура и Байрона, Гёте и Августа Лафонтена, Ариосто и Тассо во французских переложениях, с бесконечным журчаньем притекавших через Варшаву и Ригу в дальние места Руси.

Таким образом, когда говорят “Шекспир”, надо понимать Letourneur, “Байрон” и “Мур” — это Pichot, “Скотт” — Dufauconpret, “Стерн” — Frenais, “Гомер” — Bitaube, “Феокрит” — Chabanon, “Тассо” — Prince Lebrun, “Апулей” — Compain de Saint-Martin, “Манзони” — Fauriel, и так далее. В основном тексте и в вариантах “Онегина” даны каталоги целых библиотек, кабинетных, дорожных, усадебных, но мы должны беспрестанно помнить, что Пушкин и его Татьяна читали не Ричардсона, а Аббата Prevost (“Histoire de Miss Clarisse Harlove” [14] (sic) и “Histoire du chevalier Grandisson” (sic)[15]) , и что Пушкин и его Онегин читали не Матюрина (Maturin), a “Melmoth ou l’Homme errant, par Mathurin (sic), traduit librement de l’anglais par Jean Cohen”,[16] 6 vols., Paris, 1821 (и эту-то чепуху Пушкин называл “гениальной”!).

4. Petri de vanite:[17]

Любопытно сопоставить пушкинский эпиграф со строчкой в третьей песне “Женевской Гражданской Войны” Вольтера (1767 г.), “sombre energumene (сумрачный сумасброд) …petri d’orgueil”.[18] Речь идет о Жан-Жаке Руссо, о котором Эдмунд Бёрк говорит, во французском переводе (1811 г.) “Письма к Члену Национальной Ассамблеи”, что его “extravagante vanite”[19] заставляла его искать новой славы в оглашении своих недостатков. Следующее “petri” в русской литературе находим через пятьдесят лет после “Онегина” в страшном сне Анны Карениной.

5. Байрон:

Еще в 1817–1818 гг. Вяземский, Ламартин и Альфред де Виньи знакомились с le grand Byron[20] (которого Broglie, между прочим, называл “фанфароном порока”) по отрывкам из его поэм в анонимных французских переложениях Женевской Универсальной Библиотеки. Уже в мае 1820 г., в коляске с другом, едучи из Екатеринослава на Кавказские Воды (где спустя лет двадцать Печорин читал по-французски Скотта), Пушкин мог наслаждаться первыми четырьмя томами первого издания “шестопалого” французского перевода Байрона. Переводчики, Amedee Pichot и Euzebe de Salle, не подписали первого издания, а во втором сочетались неправильной анаграммой “А. Е. de Chastopalli”. В течение третьего издания они поссорились, и начиная с тома восьмого Пишо остался в творческом одиночестве — и своей прозой завоевал Россию.

Первые четыре издания (все у Ladvocat, Paris) этого огромного и бездарного труда следующие:

1. 1819–1821 гг. 10 томов. “Корсар” находится в т. 1, 1819 г.; “Вампир” в т. 2, 1819 г.; первые две песни “Чайльд Гарольда” в т. 4, 1819; третья песня в т. 5, 1820 г.; вместе с “Гяуром”; четвертая, последняя, в т. 7, 1820 г.; первые две песни “Дон Жуана” находятся в т. 6, 1820 г., а “Беппо” в т. 8 того же года.

2. 1820–1822 гг. 5 томов. “Гяур” и первые две песни “Дон Жуана” в т. 2, 1820; “Чайльд Гарольд” в т. 3, 1820 г., с “Вампиром” (произведением, ложно приписанным Байрону и в дальнейших изданиях не представленным).

3. 1821–1822 гг. 10 томов.

4. 1822–1825 гг. 8 томов, целиком переведенные Пишо, с предисловием Нодье. Первые 5 томов вышли в 1822 г., с “Чайльд Гарольдом” в т. 2; первые пять песен “Дон Жуана” находятся в т. 6, 1823 г.; а последние одиннадцать песен в т. 7, 1824 г.

Еще до переезда из Одессы в Михайловское, т. е. до августа 1824 года, Пушкин знал первые пять песен “Дон Жуана” по шестому тому 4-го изд. Пишо. Остальные песни он прочел в декабре 1825 года в Михайловском, получив из Риги седьмой том Пишо через Анну Керн.

6. Беппо:

В предисловии к отдельному изданию первой главы “Онегина” Пушкин подчеркивает ее родство с байроновским “Беппо”. Оригинала он не знал, а в его оценке этого “шуточного” произведения можно усмотреть влияние примечания Пишо к французскому переводу: “”Беппо” — сплошное надувательство: поэт как бы подшучивает над всеми правилами своего искусства… однако, среди постоянных отступлений, фабула не перестает развиваться”.

7. абабееввиггидд:

Чередование рифм, выбранное Пушкиным для “Онегина”, встречается как случайный узор уже в “Ермаке” (65–78 и 93 — 106) Дмитриева, которого Карамзин по дружбе называл “русским Лафонтеном”, написанном в 1794 г., а также в “Руслане и Людмиле” (в песне третьей, “за отдаленными горами” до “оставим бесполезный спор, сказал мне важно Черномор”). С этим чередованием Дмитриев и Пушкин были знакомы по французским образцам: оно повторяется, по крайней мере, три раза в “Contes”[21] Лафонтена, в разных местах третьей части (1671), напр., в сказочке “Nicaise”, 48–61, где рифмы перемежаются так; dame, precieux, ame, уеих, galantes, engageantes, gars, regards, sourire, main, enfin, dire, soupirs, desirs.

Первая половина онегинской строфы, до талии, совпадает с семью первыми строками французской одической строфы в десять строк (абабеевиив), которой пользовались Малерб и Буало и которой подражали русские стихотворцы XVIII столетия. Онегинская строфа начинается как ода, а кончается как сонет.

8. Повеса, Зевеса:

Эта богатая рифма (I, II) могла бы искупить банальность французской формулы “par le supreme vouloir” (“всевышней волею”), не будь она попросту занята у Василия Майкова (“Елисей”, 1771 г., песня 1, 525–526).

9. Ученый малый, но педант:

Невежественный и бездарный Бродский (Е. О. роман А. С. П., пособие для учителей средней школы, УЧПЕДГИЗ, 1950) пытается объяснить слово “педант” в применении к Онегину (1, V) как синоним “революционера”, что зря вводит в заблуждение учителей средней школы.

Мальбранш в начале XVIII века описывал так педанта: “светскость… два стиха из Горация… анекдоты… Педанты — это те, кто щеголяет ложным знанием, цитирует наобум всяких авторов (и) говорит только для того, чтобы им восхищались дураки”. Ему вторит Аддисон (“Спектатор”, № 105, 1711 г.): “Кто более педант, чем любой столичный щеголь? Отними у него театр, список модных красавиц, отчет о новейших недугах, им перенесенных, и он нем”. Впрочем, смысл стиха проще: важным невеждам модная “ученость” казалась чересчур точным знанием.

10. Напев Торкватовых октав:

Эта строка и следующие за ней стихи — обаятельны, они для меня насквозь осветили и окрасили полжизни, я до сих пор слышу их весной во сне сквозь все вечерние схолии — но как согласовать с далью и музыкой сухой факт, что эти гондольеры, поющие эти октавы, сводятся к одному из самых общих мест романтизма? Тут и Пишо-Байрон, “Чайльд-Гарольд” (4, III), 1820, и мадам де Сталь (“О Германии”, стр. 275, изд. 1821), и Делавинь (“Les Messeniennes”, 1823), и великое множество других упоминаний о поющих или переставших петь гондольерах.

11. Пишотизм:

Вот прелестный пример того, как тень переводчика может стать между двумя поэтами и заставить обманутого гения перекликнуться не с братом по лире, а с предателем в маске. Байрон (Ч. Г., 2, XXIV) говорит: “Волною отраженный шар Дианы”. Пишо превращает это в “диск Дианы, который отражается в зеркале океана”. У Пушкина (1, XLVII) есть “вод… стекло” и “лик Дианы”. Этим “стеклом” мы обязаны французскому клише посредника.

12. Условная краса:

Рестиф де ла Бретонн, довольно посредственный, но занимательный автор (1734–1806), пишет в своем “Le Jolipied” о некоем сластолюбце: “легкий стан нравился

Вы читаете Эссе и рецензии
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату