теней узоры да подушка на этом кресле у огня. О вы, счастливые, земные, скажите, мог ли я уснуть? Следил я, как луна во мраке свершала крадучись свой путь — по стенке, в зеркале, на чашке… Я в эту ночь не мог уснуть. Порою же Брук чувствует, что как будто собственное тело мешает ему любить, и в прекрасных стихах изображает ту странную внезапную холодность, за которую некогда так обиделась венецианка на робкого Руссо. Он вкусил бы полного счастья, если женщина была бы цветущим деревом, сверкающим потоком, ветром, птицей. Как только в ней человек заслоняет богиню, как только визг дешевой скрипки нарушает тишину сияющей ночи, Брук страдает, томится, проклинает этот мучительный разлад. И последствием его исканий, падений, разочарований, любовных неудач является чувство не только личного, но и космического одиночества, которое, впрочем, он ощущает только в глухие часы бессонницы, когда сумраком скрыт пленительный видимый мир.
Было поздно, было скучно, было холодно, и я звездам — братии веселой позавидовал: друзья золотые, хорошо вам! Не тоскует никогда со звездою лучезарной неразлучная звезда. Светом нежности взаимной, светом радостей живых, беззаботностью, казалось, свыше веяло от них. Так, быть может, и Создатель смотрит с вышины своей, развлекаемый веселой вереницею людей, и не ведает, что каждый в одиночестве своем, как потерянный в пустыне, бродит в сумраке немом. Я-то ведал, полюбил их, пожалел от всей души: там, в пустынях непостижных, в угнетающей тиши, тлели звезды одиноко, и с далеким огоньком огонек перекликался комариным голоском… Отметим, кстати, что Брук любит изображать Бога — с бородой, в мантии, на золотом престоле. (Точно так же, как и рыбы представляют себе какого-то чешуйчатого, хвостатого Юпитера, плавающего в Райской Заводи.) Но вот что однажды случилось:
Алмазно-крепкою стеною от меня Всесильный отделил манящую отраду. Восстану, разобью угрюмую ограду и прокляну Его, на троне из огня! Всю землю я потряс хулой своей великой, но пламенем Любовь вилась у ног моих, и, гордый, я дошел до лестниц золотых, ударил трижды в дверь, вошел с угрозой дикой. Дремал широкий двор; он полон солнца был и полон отзвуков бесплодных. Мох покрыл квадраты плит сквозных и начал, неотвязный, в покои пыльные вползать по ступеням… Внутри — пустой престол; и веет ветер праздный и зыблет тяжкие завесы по стенам. Не совсем ясен смысл сонета этого: земная любовь ли победила и низвергла Бога, хотел ли поэт выразить ту мысль, что внешний Бог-Саваоф нераздельно связан с Богом “внутри нас” и потому исчезает, как только человек начинает его отрицать, или же смысл заключается в том, что Бог просто умер и давно уже не правит миром? Темен и символ другого стихотворения, схожего по духу с вышеприведенным сонетом.
По кругам немым, к белоснежной вершине земли четыре архангела ровно и медленно шли: огромные крылья сложив, выделяясь на небе пустом, несли они гробик убогий; ребенок покоился в нем, да, верно, — ребенок (хоть склонны мы думать, что Бог не мог бы ребенка увлечь от весенних дорог: и в хрупкой и в жуткой скорлупке смахнуть его прочь в пространства пустынные, в тишь бесконечную, в ночь). И вниз они глянули, сбросив с вершины крутой, в объятья неведомой тьмы, черный гробик простой, и Господа жалкое тельце, свернувшись в клубок, лежало в нем, точно измятый, сухой лепесток. Он в бездне исчез, и в молчанье, один за другим архангелы грустно спустились к равнинам пустым. Оба эти стихотворения относятся к наиболее ранним произведениям поэта (они написаны в 1906-м году), и хоть сами по себе образны и величавы, но едва ли являются отличительными для Брука. Он так ярко чувствует божественное в окружающей природе, — на что ему эта бутафорская вечность, эти врубельские ангелы, этот властелин с ватной бородой? Пускай светляки веруют в электрический маяк, стрекозы — в моноплан-антуанет, цветы — в исполинскую викторию-регию, кроты в слепое, бархатное
