наполню миску.
Проснулась я от шумного чавканья.
– Варфоломей, – спросонок проворчала я, приподнимаясь на лавке, – вернулся, гуляка. Где тебя носило все это время?
Из темного угла, в котором я поставила блюдце, на меня смотрели округлившиеся желтые глаза.
– Так молочко для Варфоломея? – дрожа, прозвенел тоненький незнакомый голосок. – Прости, хозяйка, я все выпил.
– А ты кто такой будешь? – удивилась я, впотьмах шаря по деревянной стене в поисках выключателя. Заноза, которая вонзилась в ладонь, мигом привела меня в чувство и вернула в лукоморскую реальность, где вместо электричества – свечи да лучины.
– Я Клепа, – прошелестел незваный гость и подсказал: – Лучина на столике.
С третьей попытки я кое-как зажгла источник света и смогла разглядеть гостя. На полу, переминаясь с лаптя на лапоть, стоял вихрастый мужичок в подпоясанной рубахе и шароварах. Ростом он доходил мне до колена.
– Прости, что разбудил, хозяйка, – повинился он. – Оголодал дюже, вот и обрадовался, что хоть кто-то обо мне вспомнил. Да, как оказалось, зря.
– Так ты домовой? – ахнула я.
Мужичонка кивнул.
– Аз есмь. Так ты, – он покосился на пустое блюдце, – не сердишься на меня?
– Да что ты! – успокоила его я. – Кушай на здоровье. Может, еще принести?
Домовой, поколебавшись, бросил взгляд на блюдце и решительно помотал головой.
– Я сейчас! – Я нашарила лапти. – Ты только никуда не уходи!
До чуланчика, где в холодильном сундуке хранилось молоко, мне надо было пройти всего четыре комнатки. На цыпочках, стараясь ни скрипеть половицами, я миновала две двери, как вдруг третья распахнулась, меня схватили в охапку сильные мужские руки и втащили в комнатку.
– Дусенька, – взволнованно прогудел в ухо мужской голос, – пришла, голубушка!
– Какая я тебе Дусенька? Глаза-то разуй! – шикнула я, пытаясь высвободиться, и, глянув по сторонам, поняла, что попала как раз в тот чулан, в котором днем начищали посуду тряпки-самотерки. Сейчас ряды посуды стояли на полках, а тряпок не было видно.
– Грушенька, – залебезил захватчик, – прости дурака, не признал! Ты ж ведь такая недотрога, я уж не ждал, не надеялся!
– Нашел Грушу! – зашипела я, шаря рукой по поверхности ближайшей полки. Авось отыщу тряпку да отхожу нахала как следует. – А ну пусти!
– Устинья, – обмер от восторга мужик, – неужто ты?
– Да тебе, похоже, все равно, кто придет! – возмутилась я за весь женский род и, нащупав еще влажную тряпку, издала радостный вопль. Мужик расценил мой возглас как сигнал к действию и крепко прижал к себе, распустив руки.
Наказание за этакую вольность последовало незамедлительно. Я с удовольствием шлепнула его тряпкой по голове. Тряпка словно очнулась от забытья, вырвалась из моих пальцев и принялась с азартом натирать мужику голову. Тот замычал, замотал головой, а я быстро выскочила за дверь, нырнула в кухню, где мирно дремали капризные скалки, и юркнула в продовольственный чуланчик. Пошарив впотьмах, нашла запечатанную кринку с молоком и мешочек сухарей. Хорошо, что сама вечером крестьянские дары сюда заносила, вот и помню, что где лежит.
Выглянув за дверь, убедилась, что коридор пуст, и двинулась в обратный путь. У чуланчика, куда меня пытался затащить мужик, замедлила шаг, прислушалась. Судя по доносящимся оттуда звукам возни и тихому мату мужика, борьба продолжалась и тряпка не сдавалась без боя. И только боязнь мужика перебудить весь дом и необходимость объясняться с хозяйкой заставляла его сцепить зубы и молча бороться со взбесившейся самотеркой. Я быстро прошмыгнула к себе и закрыла дверь.
При виде еды глаза Клепы радостно сверкнули. Я наполнила блюдце молоком, развязала мешочек и положила на пол к его ногам. По размеру мешок почти не уступал росту домовенка.
– Это все мне? – не поверил он и, сложив руки на груди, поднял на меня полные благодарности глаза. – Да это ж… Мне теперь… до зимы хватит!
– Тебя здесь совсем не кормят? – спросила я, глядя, как Клепа жадно опустошает второе блюдце молока.
– Да кто ж про меня помнит? – горестно вздохнул домовой. – Хозяйка на одном волшебстве помешалась. Раньше ж ведь как? – хрустя сухариком, рассуждал он. – Домовой был всему голова. За порядком в доме следил, за тем, чтобы дом в упадок не приходил. Мне хозяин корочку хлеба да миску молочка, а уж я ему завсегда украдкой подскажу, где в избе какие неполадки: где крыша протекает, где пот прогнивает. Он мигом эту беду подлатает, и стоит изба дальше, крепче крепкого. А теперь что? – Клепа шмыгнул носом и размочил сухарик в молоке. – Нет в доме порядку, ворожба одна. Я от голоду сохну, и терем вместе со мной в упадок приходит. А Забава, вместо того чтобы меня уважить, все новые диковины выдумывает, чтобы избу в порядке содержать. Эх, знала бы моя прежняя хозяйка, как новая ее силушку растрачивать станет… – Клепа склонил вихрастую голову и вдруг громко закашлялся, поняв, что сказал лишнего.
– Забава что, сгубила Агафью, чтобы завладеть ее силой? – ужаснулась я.
– Что ты! – Клепа так рьяно замахал руками, что выронил сухарик, и тот, сделав кульбит в воздухе, укатился под лавку. Домовенок кинулся за ним и, чихая и отмахиваясь от паутины, выполз обратно. – Я у тебя теперь за порядком тут следить буду, – пообещал он. – Всех пауков отсель выгоню, станешь жить в чистоте и порядке.
– Спасибо, – улыбнулась я, – да только я тут не задержусь.
– Как так? – удивился он. – Ты же новая нянька! Я потому и подумал, что молоко для меня – решил, ты дружбу со мной завести хочешь, чтобы в новом доме тебе справно жилось.
– Ладно, – решилась я, – расскажу. Ты ведь меня не выдашь?
И я коротко поведала домовому, как кто-то распускает лживые слухи о Бабе-яге, а мы с котом пытаемся выяснить, кто за этим стоит.
– Вот и пришли сюда разузнать, что к чему.
– Забава тут ни при чем, – убежденно заявил тот. – Все новости о Бабе-яге от Сидора-сплетника исходят. Народ его собирается слушать у блюдечка волшебного, а потом вся деревня гудит да имя Яги склоняет. Но я, – он взглянул на меня снизу вверх, – в это никогда не верил. Так и знай!
– Спасибо, Клепа, – улыбнулась я.
– Жаль, что ты не останешься, – вздохнул он и бросил взгляд на мешочек с сухарями. – Мы бы с тобой подружились!
– Не горюй! – приободрила его я. – Я поварихе накажу, чтобы тебя не забывали. У нее сердце доброе, она для тебя никогда молочка с хлебом не пожалеет. А ты, может, поможешь ей управиться со скалками волшебными, чтобы не били ее?
– Кабы я мог, – затосковал Клепа. – Мое дело – порядок в избе. А диковины волшебные меня не слушаются. Самому не раз от них доставалось. – Он машинально потер бок. – Ох, не одобряю я это дело. Знала бы моя прежняя хозяйка! – Он осекся, глядя на меня, и махнул рукой: – А, слухай, как все было. Ты ко мне с душой, и я тебе всю правду расскажу. Диковины-то волшебные не по милости Забавы служат, а токмо благодаря силе моей прежней хозяйки, Агафьи.
– Как так? – заинтересовалась я.
– А вот так! – прищурился домовой. – Был у Агафьи самоцвет один заветный, светоч то бишь. Уж не знаю, от кого он ей достался, только Агафья берегла его как зеницу ока. В том самоцвете сила большая была, и множилась она с каждым добрым делом Агафьи. Сам камушек красный, а внутри – будто костер полыхает, красота такая, что глаз не отвести! Агафья говаривала, что в том светоче память о всех ее добрых делах содержится. И всякий раз, как она исцеляла хворого или наставляла заплутавшего на путь истинный, камушек вспыхивал все ярче. Агафья верила, что, когда ее не станет, светоч начнет людям помогать вместо нее и его жара еще на много добрых дел хватит. Хозяйка мечтала самоцвет в надежные руки отдать, когда придет ее час с белым светом проститься. Да только слишком высока была ответственность! Ведь если бы светоч попал в злые руки, много бед с его силой натворить можно было. Так
