— Лизавета, ты что ли? — переспрашивает подруга. — Опять из склепа звонишь? Не слышно ни черта.
Склепом Манюня называет наш бункер. Я деликатно делаю вид, что проблема в плохой связи, а не в глухоте подруги.
— Манюня, — торжественно повторяю я, — я влюбилась!
Та молчит, ошеломленная новостью. Я молчу, давая ей время усвоить новость. Потрясение Манюни понятно: я влюбилась впервые за все годы нашего знакомства. После гибели Алексея мое разбитое сердце спряталось в панцирь равнодушия, и никому из мужчин не удавалось пробудить во мне ответных чувств. Я думала, этого уже никогда не случится. И вот я словно опять ожила. Словами не передать, что я испытываю сейчас. Эйфория, восторг, вдохновение. Вложи мне сейчас в руки кисть — нарисую шедевр, за который передерутся Эрмитаж с Лувром. Дай мне камеру — сниму «Интервью с вампиром». Дай мне клавиатуру — напишу «Дракулу». Я влюблена, влюблена, ВЛЮБЛЕНА!!!
Манюня вдруг каркает во всю мощь своих легких:
— Лизонька, ты чего там бубнишь? Ничего не разобрать. Случилось что?
От неожиданности я чуть не разбила свой миленький «верту».
— Случилось! — обиженно восклицаю я.
— Помер кто? — трагически охает Манюня. — Погоди, валерьянки налью.
— Манюня, — скрежещу я зубами, — никто не помер!
Если бы не превращение, наша веселая семейка померла бы уже давно. Вот только уже почти век, а то и больше, живем на свете здоровее всех живых.
— Номер, какой номер? — искренне удивляется в трубку Манюня. — А, ты поменяла номер? Погоди, сейчас запишу… Сейчас-сейчас, только ручку возьму… Записываю!
— Манюня, — устало кричу я в трубку. — Я сейчас к тебе приеду!
— Лизонька, а чего звонишь-то? — весело откликается подруга. — Приезжала бы сразу. Я ж тебе всегда рада!
— Жди, Манюня, еду.
Перед тем как отправиться на другой конец Москвы, я останавливаюсь у банкомата и снимаю деньги с карточки. Хотела сделать Манюне подарок ко дню рождения, но я ж с ней раньше свихнусь. Будет на ее улице праздник уже сегодня. Вот только заеду в магазин — и сразу к подруге.
2
— Манюня, — повторяю я за чашкой чая, — я влюбилась.
Седые брови Манюни встают домиком, выцветшие глаза за толстыми стеклами очков округляются, как у совы, губы в удивлении приподнимаются, обнажая вставную челюсть. Фарфоровая чашечка дрожит в артритных пальцах, выплескивая ароматный чай с бергамотом на белую скатерть. Мы заинтересованно склоняемся над коричневой кляксой, пытаясь разглядеть в ней будущее. Мое будущее предстает мне точеным профилем Алекса.
— Ох не к добру, — горестно шепчет Манюня, шевеля серыми губами. — Похоже на затемнение в легких. Надо будет сделать флюорографию!
Манюня помешана на своем здоровье, и ее можно понять — возраст! Восемьдесят девять лет. «Чай, уже не девочка», — любит говаривать она, будто бы укоряя меня в этом. А я-то тут при чем? Манюня младше меня на тридцать лет, а выглядит старше на все сто. Дружим мы с самого детства: Манюня (вообще-то — Матрена) — дочка моей няни, Варвары Федоровны. Она знает о нашей семье все, она растила Инну и Макса. А ее сорокалетняя внучка Зина станет няней для ребенка Макса.
Мы не беспокоимся о том, что Манюня или Зина сболтнут кому-то о нас. Семья Ковригиных уже несколько веков живет бок о бок с нами, куда бы мы ни переезжали, а их преданность хорошо оплачивается. Нашими стараниями Манюня, ее дочь Капитолина и внучка Зина живут в отдельных квартирах, на время воспитания детей обеспечиваются высоким жалованьем.
И даже в те годы, когда семья не нуждается в их услугах, Ковригины всегда могут рассчитывать на нашу помощь.
Манюне, когда прошлым летом от лесного пожара сгорела ее дача, мы построили новую. Капитолине, когда все ее накопления пропали в «МММ», помогли открыть свое кафе. Зина нам вообще благодарна «по гроб жизни» — как она сама выразилась. За то, что, когда ее дочке понадобилась дорогостоящая операция, и врача лучшего нашли, и заплатили ему. Зинаиде с ее зарплатой учительницы младших классов вовек бы не расплатиться.
«Кто станет кусать руку, которая кормит?» — повторяет бабушка Софья, отсчитывая деньги для решения очередной проблемы семьи Ковригиных. Так что с Манюней я могу быть сама собой и не притворяться. К тому же мы дружим уже семьдесят лет, и никаких секретов между нами не осталось. Я знаю, что у Манюни геморрой, а Манюне ведомы все мои сердечные тайны.
— Так что, хорош твой Александр? — повздыхав о флюорографии, спохватывается Манюня.
Дужка слухового аппарата, который я вручила ей при встрече, придает Манюне комичный вид. Зато теперь нам ничто не мешает понимать друг друга, как в те годы, когда Манюня была моложе, а ее слух — острее.
— Как Макс, только еще лучше.
При упоминании о своем любимце Манюня расплывается в умильной улыбке.
— А ведь Максим ко мне недавно заезжал. Не забывает старуху. Всякую всячину привез — и персики, и сливу, и йогурты, и колбаски, и икорки красной, и мороженого. Кушай, говорит, баба Маня, я знаю, в твоей молодости этого не было. Хороший мальчик Максимка-то вырос…
— Манюня! — Я поняла: если не вмешаться, подруга еще долго будет перечислять достоинства своего воспитанника. Я, конечно, тоже Макса люблю. Но теперь у меня появился Алекс!
— Ох, извини, Лизонька. Так что ты там говорила?
Да что говорить? Я лучше покажу. Достаю мобильный, нахожу фото Алекса и протягиваю трубку Манюне. Та осторожно берет негнущимися артритными пальцами золотистый корпус «верту», сдвигает очки на нос и изучает изображение Алекса как музейный экспонат.
Одно время Манюня работала в Третьяковке, и я любила приходить к ней темными зимними вечерами и оставаться в галерее после закрытия, когда ее залы пустели. Было какое-то особенное волшебство в том, чтобы бродить по безлюдным залам, населенным портретами тех, кого я когда-то знала при жизни, разглядывать в полной темноте работы художников, которые я видела еще в набросках.
— Молоденький совсем, — выносит свой вердикт Манюня.
— Молоденький, — согласно вздыхаю я. Сама знаю.
— Не нагулялся еще, поди, — озабоченно бормочет она. — Гляди, Лизонька, поматросит ведь и бросит. Оно тебе надо?
Я в изумлении таращусь на подругу. Она что, серьезно?!
Манюня заходится сухим, трескучим, как костер, смехом:
— Шучу я, шучу.
Она шумно отпивает чай, закусывает бельгийским шоколадом — подарком Макса, и качает седой головой.
— Ну, Лизавета, удивила ты меня так удивила.
Я вопросительно смотрю на нее.
— Я-то думала, тебя только мужчина в возрасте заинтересовать может. Не мой ровесник, конечно, но уж годам к пятидесяти, который на свете пожил и мир поглядел. Генерал какой или профессор философии. Капитан дальнего плавания, на худой конец. А этот что? Мальчонка ишо.
— То-то и оно, — смущенно опустив глаза, шепчу я. — Я себя с ним девчонкой чувствую.
Не потому ли меня так к нему тянет? Как говорил Тригорин в «Чайке» Чехова: «Любовь юная, прелестная, поэтическая, уносящая в мир грез, — на земле только она одна может дать счастье».
— Вот оно что… — Манюня задумчиво пожевала губами. И вдруг, болезненно охнув, схватилась за
