Гептамерон

Тот стал повсюду его искать, но ничего не мог о нем разузнать, кроме того, что кто-то видел, как он вскочил на лошадь и тут же ускакал. По какой дороге он умчался, никто не заметил. Пока королева дожидалась ответа, она успела прочесть письмо, написанное прекрасным слогом. И если бы я так не стремился передать вам его содержание, я никогда бы не стал его переводить, а просто прочел бы его вам, благородные дамы, ибо, поверьте, на испанском языке писать о страсти гораздо легче, чем на любом другом. Вот это письмо:

У времени незыблемая сила,
Оно мне на любовь глаза открыло;
Потом оно же, ей назначив срок,
Столь трудный мне преподало урок,
Что даже та, что ничему не верит,
С годами глубь любви моей измерит.
Любовью той был долго я ведом,
Но убедила жизнь меня потом,
Что все – обман: я ждал и не дождался,
И я увидел, как я заблуждался.
За годы разглядел я, почему
Я так был верен чувству одному:
Я, красотой пленяясь благородной,
Не замечал жестокости холодной.
В разлуке ж, позабыв про красоту,
С годами разгадал жестокость ту.
Ваш лик вблизи слепил меня, сверкая, —
Иной увидел вас издалека я.
Но счастлив тем я, что, объехав свет,
Я свой смиренно выполнил обет,
Вам данный; тем, что долго время длилось,
Что ноши тяжесть с плеч моих свалилась.
Так от печали долгие года
Меня освободили навсегда:
Я смог без сожаленья возвратиться
Сюда, чтоб не остаться, – а проститься.
В своей разочарованный мечте,
Любовь во всей узрел я наготе,
И жаль мне стало сердца несвободы
И жаль того, что так я прожил годы,
И горько оттого, что из-за мук
Я слеп и глух был ко всему вокруг.
Но за любовью суетной, неверной
Я вдруг узрел черты любви безмерной,
Когда в тоске, с собой наедине,
Семь долгих лет я прожил в тишине;
Изведал чувство новое, иное,
Перед которым меркнет все земное.
Ему годами отданный во власть,
В себе я укротил былую страсть.
К нему иду с надеждою большою,
Ему служу и телом и душою;
Не вам – ему. Когда служил я вам.
Моим вы не поверили словам,
На смерть меня пославши, – ныне ж верьте:
Оно одно спасет меня от смерти.
Прощай, любовь, души сладчайший плен,
Тебя, унизив, превратили в тлен.
Какою ты была тогда ошибкой,
Утехою обманчивой и зыбкой.
И вам поведать должен я сейчас,
Что больше не хочу я видеть вас.
Теперь любовь другая мной любима,
Она нетленна, непоколебима.
Устал от вас и ваших я причуд –
Я только ей отдам себя на суд.
Уйдите, скройтесь с глаз моих до гроба,
Притворство, хитрость женская и злоба,
Коварство ваше, что, меняя вид,
Мне душу и терзает и томит!
С меня довольно и надежды ложной,
И бед, и ада муки безнадежной,
И пламени, подобного смерчу,
Проститься с вами я навек хочу –
И, чтоб все снова не могло начаться,
Расстаться так, чтоб больше не встречаться!

Письмо это поразило королеву. Читая его, она плакала и горько раскаивалась. Она потеряла верного слугу, который любил ее такой беззаветной любовью, что никакие сокровища, ни даже все ее королевство ничего не значили в сравнении с этой утратой, которая сделала ее несчастнейшей из женщин. И, выслушав мессу и вернувшись к себе, она впала в такое горе, которое вполне заслужила своей жестокостью. И не было в стране таких гор и лесов, где бы посланцы ее не разыскивали отшельника, но тот, кто вырвал его из ее рук, ей больше его не вернул и, должно быть, взял его в рай раньше, чем она что-нибудь о нем узнала.

Из рассказа этого явствует, что не следует признаваться в своем чувстве, если это признание только вредит и ничем не может помочь. И вот что еще того важнее, благородные дамы: даже если вы не верите признаниям мужчины, не подвергайте его искусу столь тяжелому, что он ему может стоить жизни.

– Право же, Дагусен, – сказал Жебюрон, – всю жизнь мне только и приходилось слышать об исключительных добродетелях той, о ком вы только что рассказали, но сейчас я убедился в ее жестокости, доходящей едва ли не до безумия.

– Во всяком случае, – сказала Парламанта, – мне кажется, что не было ничего худого в том, что за эти семь лет она хотела проверить, действительно ли он ее любит так, как говорит. Мужчины в подобных случаях так привыкли лгать, что, прежде чем им поверить (если только им вообще надо верить), их следует испытывать, и чем дольше, тем лучше.

– И все-таки дамы на самом деле гораздо умнее, – возразил Иркан, – большинство их за семь дней могут убедиться в том, на что иным требуется семь лет.

– Да, это так, – сказала Лонгарина, – но здесь среди нас есть дамы, чьей любви приходится домогаться дольше, чем семь лет, и все испытания огнем и водой для них ничего не значат.

– Я нисколько не сомневаюсь, что вы говорите правду, – воскликнул Симонто, – но такие вещи случались в былые времена, а теперь никто бы этого не вытерпел.

– Надо, однако, сказать, – заметила Уазиль, – что дворянин этот должен был благодарить свою даму, – она ведь направила все его помыслы к Богу.

– Счастье еще, что он по дороге наткнулся на Бога, – воскликнул Сафредан, – удивительно, как с такой тоски он не обратился к дьяволу.

– Вы что, видно, сами обращались к помощи этого господина, когда ваша дама обошлась с вами худо? – спросила Эннасюита.

– Тысячу раз, – отвечал Сафредан, – но дьявол отлично понимал, что муки ада ничто в сравнении с теми муками, которые она мне причинила, и он остался глух ко всем моим уговорам, понимая, что он со всеми своими кознями совершеннейшее ничтожество в сравнении с дамой, которую любят и которая сама любить не склонна.

– Если бы я держалась такого мнения, как вы, Сафредан, – сказала Парламанта, – я бы вообще не стала ухаживать за женщинами.

– Я всегда так пленялся ими, – отвечал Сафредан, – что на каждом шагу совершал непростительные ошибки. Но даже там, где я не властен распоряжаться, я счастлив тем уже, что могу служить прекрасному полу. И как бы ни было велико коварство дам, оно не может умерить моей любви к ним. Но скажите лучше по совести, неужели вы и в самом деле способны оправдать такую суровость?

– Да, – ответила Уазиль, – ибо я считаю, что дама эта, не любя сама, не хотела, чтобы ее любили.

– Но если у нее действительно было такое намерение, – сказал Симонто, – то чего же ради она целые семь лет поддерживала в нем надежду?

– Я с вами вполне согласна, – сказала Лонгарина, – женщина, которая не хочет любить, не должна подавать никаких напрасных надежд.

– Может быть, она любила кого-то другого, кто совсем не стоил этого благородного человека, – заметила Номерфида, – и ради него отказалась от лучшей доли.

– Честное слово, – воскликнул Сафредан, – по-моему, она просто приберегала его про запас, на случай, если расстанется с тем, кого она действительно любила.