затылком о ступеньки крыльца.
— Чего дерешься, дурашлеп?! — яростно закричала Марина. — Правда глаза ест? Хошь не хошь, а невесточка тебе досталась с брачком! С фрицевой зазубриной!
— Настя!.. — беспомощно сказал Лубенцов. — Настя, чего она?!..
Странная полуулыбка забилась на лице Насти.
— Вишь, молчит! — с торжеством сказала Марина. — Не может соврать перед народом! — Опустившись на корточки, она пыталась поднять Жана.
— Настя!.. Ну чего ты молчишь?.. Настя! — потерянно бьется голос Лубенпова.
Он оглядывает людей, ищет у них защиту Насте, но люди отводят глаза, не зная, как объяснить внутреннюю неправду позорного обвинения. Лубенцов понимает это по-своему, лицо его становится жалким, потерянным.
— Настя, как же так?
— А вот так! — звонко сказала Настя, повернулась и пошла.
Заплакал бывший танкист и, как был, не разбирая дороги, через буерак, потащился вон из деревни.
Жан очухался, сбегал в сени и вернулся с колуном.
— Где он, сволочь? Я его обрублю!
— Ты уже его и так обрубил… да и ее тоже… — с печалью и презрением сказал Василий.
— Ищи ветра в поле! — добавил кто-то.
И люди видят, как Лубенцов, выйдя на большак, остановил полуторку и перевалился в кузов.
— Сука ты, Жан! — сказал Василий.
Жан замахнулся колуном. Василий без труда обезоружил его и зашвырнул колун в палисадник. Оттуда с квохтаньем выскочила наседка. Все дружно проследили за рябой курицей, которая, взмахивая крыльями и теряя перышки, перебежала улицу и юркнула под створку ворот. Люди чувствовали какую-то свою вину в случившемся, но не знали, как поступить, и потому цеплялись за мелочь внешних впечатлений.
Беда, как предгрозовой ветер, захлопала створками окон, дверьми, калитками, заметала по улице бабьими подолами, и не узнать, кто первый крикнул тут же подхваченное всеми:
— Настеха повесилась!..
…Казалось, Надежда Петровна спокойна до бесчувствия, если б не тяжкая, страшноватая краснота в лице; кровь вздула виски толстыми венами, налила выкатившиеся из орбит глаза. А голос звучал деловито и ровно, когда, быстро шагая деревенской улицей, она выспрашивала у Анны Сергеевны:
— Кто ж первый обнаружил-то?
— Дуняша. Она сразу почуяла недоброе — и за Настехой… Прибежала, а та уже распорядилась. Дуняша, молодец, схватила косу и обрезала гужи…
— Настеха не поуродовалась?
— Маленько шею ободрала.
— Плачет?
— Нет, молчит.
— Это плохо, надо, чтоб плакала.
— Что же ты наделала? — сказала Надежда Петровна непривычно маленькому Настехиному лицу, потонувшему в подушке. — Ты же не себя казнила, ты всех нас казнила, а лютей всего Дуняшу и меня. Жестоко это, Настя-Лицо молчит, хотя глаза открыты, не понять, доходят ли слова председательницы.
— Нельзя так, Настя… Из-за подлости мелкой шушеры губить такое чудо чудное, как жизнь!..
Лицо молчит.
— Ведь ты любишь Костю. Разве его тебе не жалко? Думаешь, стал бы он жить, когда б ты в своем зверстве успела?
Лицо плачет.
Надежда Петровна сразу вышла из горницы. Конюх и тренер держат Эмира, запряженного в легкий шарабан.
— Загубишь коня, Петровна! — с тоской говорит тренер.
— А хоть бы!.. Это всех коней дороже! — Петровна забралась в шарабан, взяла вожжи, кнут. — А ну, пускайте!..
Конюх и тренер рассыпались по сторонам. Эмир повелся в оглоблях, чуть осадил, всхрапнул и полетел.
— Быть ей без головы! — сказала Комариха.
Осталась позади деревенская улица, сивый старик сторож едва успел откинуть околицу, и шарабан вынесся на большак.
Густая пыль, позлащенная идущим под гору солнцем, скрыла шарабан, а когда он вновь возник, то под ошинованными колесами дробилась щебенка шоссе.
Деревянный мосток кинулся под ноги коню, мягко прогрохотал гнилыми бревнами, будто сыграл какую-то мелодию, и часто забисерил гравий о днище шарабана. Широко, мощно шел Эмир, подлинно «холсты мерил», и не сбился гордый конь с рыси, когда Петровна круто завернула его на целину.
По скошенному клеверищу и пару ровно прошел шарабан, а затем началось дикое поле, поросшее колокольчиками и ромашками, а в цветах скрывались серые лобастые камни — знаки ледового плена земли. Объехать их не было возможности. Шарабан резко подкидывало вверх, заваливало набок. Петровна держалась в нем лишь весом грузного тела да злостью. Стоило Эмиру раз сбавить скорость, как она вытянула его кнутом, и оскорбленный конь понесся вперед, грудью рассекая цветы и рослые травы.
Поле пошло оврагами, балками. Упряжка то скрывалась из виду, то над краем пади возникала узкая голова коня. Они пронизали березовую рощу, ободрав ступицами колес белые стволы, и вымахнули на асфальтовое шоссе под носом у полуторки. Впереди уже виднелись железнодорожные постройки и печально сигналил маневровый паровозик.
Костя узнал председательницу и, не раздумывая, на всем ходу выпрыгнул из кузова Он упал, больно ударившись об асфальт, вскочил и побежал к ней.
Надежда Петровна уже сошла на землю и оглаживала взмокшую морду Эмира.
— Сядь, — сказала она Косте.
Он покорно сел на краю кювета, она тяжело опустилась рядом.
— Слушай: была девочка, был парень, дружили. И вся деревня, как положено, дразнила их «жених и невеста». Парня взяли на финскую, и он замерз у погранзнака «666», легко запомнить. Девочка подросла, стала девушкой, полюбила хорошего человека. Он ушел на Отечественную. Через неделю ей доставили похоронную… Потом другую пару дразнили «жених и невеста», и немецкий солдат хотел эту «невесту», девочку, ребенка, чести лишить. Чтоб спасти ее, Настя себя, как кусок мяса, тому солдату кинула. Нынче девочка Насте долг вернула — вынула ее из петли.
— Как?! — Он схватился рукой за горло.
— Так вот, Костя Лубенцов, чистенький мальчик… Ну куда тебя везти: на станцию или?..
Он только мотнул головой, говорить не мог…
…Ухает, стонет над деревней чугунное било, как в старь, как в самые трудные для конопельских людей времена.
В паузах между ударами слышится надсадный рев дизельных моторов.
— Зачем они так колотят? — больным голосом спросила Настя сидящую у ее изголовья Комарику.
— Народ на правеж собирают, — отозвалась старуха. — Обидчиков твоих судить.
— К чему?.. Не нужно… Что мне до них?.. — Настя зажала уши.
— Нужно, девушка, нужно! — сказала Комариха. — Не ради тебя, а ради всех это нужно…
— Ну, иди! — говорит Надежда Петровна Лубенцову, остановив запаренного коня возле Настиного дома. — Сам иди… Может, она тебя и не выгонит. Я бы выгнала, а она — добрая душа… Ступай!
Лубенцов медленно идет к дому, подымается на крыльцо, толкает дверь. Надежда Петровна следит за ним с напряженным лицом. Проходит несколько пустых секунд, затем дверь распахнулась, и вышла Комариха Старуха перекрестилась и торопливо зашагала в сторону набатного звона.
