Надежда Петровна вернулась к Каспе, схватила его за гашник и за ворот рубахи и опрокинула в дыру окна, в самую топку.
— Петровна!.. Петровна!.. — послышался срывающийся крик. — Большова спымали!..
Петровна и остальные женщины кинулись на деревенскую площадь.
…Большов стоял возле двух берез, руки его скручены обротью за спиной, измазанное кровью и сажей лицо странно спокойно. Так мертвенно спокоен бывает проигравшийся до последней полушки игрок. Но совсем не спокойна жадно разглядывающая его Петровна. Она просто и деловито застрелила немецкого солдата, она швырнула Каспу в огонь с тем ясным и надежным ощущением содеянного добра, с каким кидала зерно в борозду, но сейчас ею владеют иные, куда более сложные и острые чувства.
— Что же ты не гордишься, Большов, ты, карающий меч Господень?
— Я не горжусь — нечем, — медленно усмехнулся Большов, — но и на коленях не ползаю.
— А я ползала, правда твоя… Так ведь сыночек, родная кровинка, другого у меня не будет…
— Пошла ты знаешь куда?.. Надоела!..
— Ты не боишься смерти?..
— Плевал я на все: и на вас, и на себя, и на жизнь, которую вы изгадили. Кончайте скорее, и баста!
— Тебе не для чего жить, да?.. Вот ты и задаешься…
— Да уж ручки целовать не стану, — усмехнулся бывший староста.
— Ну, прощай, Большов, ты мне на всю жизнь запомнишься.
Две женщины подошли к Большову и, прежде чем он сообразил, что они делают, затянули по веревочной петле на каждой его ноге. А другие женщины пригнули к земле стволы двух соседних берез. Землистая бледность разлилась по лицу Большова.
— Очумели?! — заорал он. — Креста на вас нет!.. Помогите!.. Помогите!..
— Тащи! — приказала Надежда Петровна Большова подтащили к березам.
Он стал вырываться, глаза его выкатились из орбит, страшный звериный вой вырвался из перекошенного рта.
Он повалился на колени перед Петровной и целовал землю у ее ног.
И все же Большов избежал страшной казни. Прежде чем березы распрямились, рослый партизан, подойдя сзади, выстрелом в затылок избавил его от мук.
— Ты зачем, гад, нашему суду помешал? — вскричала Надежда Петровна и в ярости плюнула в лицо своему мужу.
— Ну что ты, маленькая, успокойся, — ласково сказал. Крыченков…
И тут замечает Петровна, как затихло в окружающем мире. Только огонь трещит и гудит, но ни выстрела — замолк шум боя. Подоспевшая из-под Суджи воинская часть помогла партизанам добить противника.
Ярко пылают в ночи Конопельки. Отблеск огня на лицах баб, на бородатых лицах партизан, на лицах бойцов под глубокими касками, на мертвых лицах немцев и пособников их…
…Раннее утро. В прозрачное голубое небо истекают последние дымки спаленных домов. Пожар не вовсе уничтожил деревню. От большей части изб остались либо обгорелые стропила, либо печь — памятник погибшему дому, но кое-где огонь пожрал лишь сарай, лишь крытый двор, пощадив жилое строение, а то и вообще ограничился крышей, крыльцом…
Возле своей дотла сгоревшей избы ведут прощальный разговор Надежда Петровна и Крыченков, одетый по-походному, с вещмешком и при оружии:
— …и где они его зарыли, ума не приложу. Вишь, не сберегла я тебе сына, даже могилки его не могу показать.
— Зря я вчера тебе помешал!.. — Крыченков заскрипел зубами от боли и ярости. — Рвать их на куски, гадов!.. А ты не казнись, Надь, на тебе вины нету.
Мимо них быстрым шагом прошли деревенские мужики — вчерашние партизаны — в сопровождении плачущих жен.
— Матюш, пора! — крикнули Крыченкову.
— Уже? — помертвела лицом Надежда Петровна.
— Нас всем отрядом в один батальон берут, так и будем своей деревней воевать, — сказал Крыченков и добавил тихо: — Надь, ты прости меня, коли назад не буду.
— Зачем вперед загадывать? На войне никто своей судьбы не знает. Ты вот партизанил, возле смерти ходил, а причина мальчонке нашему вышла.
— Нет, Надя, по моей душе мне выжить нельзя. Я в каждом фрице Колькиного палача вижу.
Надежда Петровна посмотрела мужу в лицо.
— Понимаю тебя. А все-таки буду ждать… Знаешь, Мотя, после Колькиной гибели я чего-то новое в себе чую. Будто ничего для себя во мне не осталось, а все другим принадлежит… Нет, близко, да не то…
— То, — сказал Крыченков, — я понял. Они обнялись и постояли так, молча.
— А хорошая была у нас семья!.. — сказал Крыченков и заплакал, и, оттолкнув жену, побежал к площади, где уже строился отряд…
…У колодца-журавля Настеха дает напиться красивому сержанту в танкистском шлеме. За околицей виднеется танк «KB», в открытом люке стоит танкист и смотрит в голубую пустоту неба, населенную одинокой медленной вороной.
— Значит, вы не верите в чувство с первого взгляда? — спрашивает танкист Настеху.
— Ни с первого, ни со второго, ни с третьего, ни с десятого.
— Может, вы вообще не верите в любовь? — испуганно спрашивает танкист.
Он высок, строен, плечист, но при всей своей мужественной стати по-мальчишески наивен, прост, по- телячьи пухлогуб.
— Нешто ты не знаешь? Любовь померла двадцать второго июня одна тысяча девятьсот сорок первого года, — со скрытой горечью усмехнулась Настеха — Ее первой же бомбой убили, не то под Одессой, не то под Брестом.
— Это неправда! — как-то слишком горячо для шутливого разговора воскликнул танкист. — Ее не убили. Она пропала без вести, а теперь нашлась.
— Ладно трепаться-то!..
— Меня, например, зовут Костя, — сообщает танкист. — Константин Дмитриевич Лубенцов. Мы россошанские.
— Настя… — неохотно проговорила девушка.
— Конечно, Петриченко?
— Да… — удивилась Настеха — А вы почем знаете?
— В вашем районе каждый второй Петриченко. Разрешите еще водички?
Настя подымает ведро, танкист пьет, не обращая внимания на то, что вода льется мимо рта, на лицо, шею, за пазуху.
— А вы, значит, к каждой второй подъезжаете? — спросила Настеха.
— Не имеем такой привычки! — серьезно ответил танкист. — Вы разрешите написать вам письмецо в перерыве между боями?
— Пишите, кто вам запрещает…
Подходит Софья и, кивнув танкисту, наклоняет коромысло журавля.
— Я в рассуждении ответа, — поясняет танкист. — Желательно в знак дружбы получить от вас фотографическую карточку.
— Ладно! — вдруг рассердилась Настеха — Отчаливай!
— Я напишу вам, Настя, — уже не искусственно-галантерейным тоном, а просто, тепло, взволнованно сказал танкист. — До свидания после победы. Не забывайте, за ради Бога, одного уважающего вас чудака.
