ее к прежней позиции. С переменой места мы ничего не выиграли, кроме сырости. Под конец я перестал что-либо ощущать, кроме нежной щекотки от ее волос, упавших мне на живот.
— Ну, ты и крепок! — сказала она. — Сдаюсь. Я рада, что это было.
Я недолго утешался тем психологическим даром, которым явилось наше незавершенное соединение на лоне природы. Опять начались летучие, почти прилюдные встречи, наспех, на бегу, ничего не давая, только даром волнуя и расшатывая душу, доводя до белого каления без остуды. Какое там счастье, я уже не мечтал о нем, лишь о передышке, чтоб хоть на короткое время забыть о любимой и поверить, что есть другой мир. Она делала большие глаза: разве ее вина, что нам всегда что-то мешает? То телефон, то неотложное хозяйственное дело, то приезд Василия Кирилловича или Гали, или кого-то из родни, то тошнота инфанта или прострел няньки, или вдруг обнаружившиеся «личные проблемы» неандерталки, которую я считал бесполой, то появление новой, невероятно злой овчарки вместо увечного Арно; нам мешали монтеры и штукатуры, полотеры и печники, киномеханики и плотники, сборщики ягод — целая бригада с завода — и косари, грозы, что-то поджигавшие, и дожди, что-то затоплявшие, сороки, крадущие столовое серебро, и лисицы, повадившиеся в крольчатник сторожей. Иногда мне казалось, что Татьяна Алексеевна сама создает эти препятствия или подгадывает под них прилив своей нежности. Но зачем ей это? Мстит всему мужскому сословию в лице несчастного влюбленного мальчишки? Что ж, и такое бывает. Да ведь в моих муках вина ложится на нас обоих. Будь на ее месте другая женщина, не столь желанная, не закупоривающая меня бессознательным стремлением отодвинуть как можно дальше последнее разрешающее содрогание, я знал бы уже освобождение. В этом главная причина моей беды: страшно потерять все нарастающее, щемящее, пронизывающее ощущение, оно становится самоцелью, а не разрядка, и курок остается на взводе. Это моя, а не ее вина.
А почему она не отдастся мне самым простым, естественным, простодушной природой благословенным способом? Одной лишь боязнью беременности этого не объяснишь, ведь есть десятки способов предохраниться. А что, если правильна мелькнувшая у меня давно догадка: в мире Звягинцевых лишь место, созданное для деторождения, считается священным, безраздельно принадлежащим мужу. И пока оно неприкосновенно, нет греха, нет измены. Что бы мы ни делали, у нее остается моральный перевес над Звягинцевым, и чист ее взгляд, и весом козырь.
Я разыгрывал про себя сцену на кухне.
Б а б у ш к а. Пусть Татка поиграет. Она ж брошенка.
Н я н ь к а. А чего ж не пошалить с молодым человеком? До греха она не допустит, а всежки ей развлечение.
Н е а н д е р т а л ка. Нешто так можно? При живом-то муже!
Н я н ь к а. Так то при живом! А ежели муж все равно как помер?
Б а б у ш к а. Типун те на язык! Василий перебесится, все на лад пойдет.
В воображаемой болтовне старушек было зерно истины. По Фрейду, нельзя говорить об эрогенной зоне женщины, все ее тело — сплошное эрогенное пространство. И Татьяна Алексеевна получала от меня необходимый заряд физиологической бодрости, помогающей ей нести свое соломенное вдовство. А надежду на реванш питало ухудшающееся здоровье мужа и все усиливающаяся к закату непривлекательность Макрюхи.
Этой ладной картине по-прежнему не хватало одного — художественности…
Возможно, у меня слегка поехала крыша. Вредно на чем-то зацикливаться, это ведет к разрушению личности. Вот и Сальери погубило, что он возлюбил музыку больше жизни. Он, правда, сублимировал свою гибель, отравив Моцарта, впрочем, это легенда, вымысел. Да и не было у меня Моцарта под рукой, я погибал сам.
Однажды я додумался до такой игры (возможно, наоборот: тупая, плоская и настырная игра придумала меня для своего воплощения) — я неотступно следовал за Татьяной Алексеевной и бубнил: «Я хочу вас». Вначале ее это развлекало, потом стало надоедать, наконец встревожило. Увещевания не помогли, и она решила прибегнуть к защите окружающих. Теперь она ни на минуту не оставалась одна. Это не помогло. Я подходил и, понизив голос — не настолько, чтобы при желании нельзя было услышать, бросал: «Я хочу вас».
Атмосфера в доме опасно накалилась. И не потому даже, что каждый слышал эти слова и понял их смысл, а эманация моего доведенного до исступления желания отравила воздух. Бабушка металась по дому, словно ослепленная солнцем серая сова, нянька принарядилась, так в старину принаряжались провинциальные барышни с приходом в город гусарского полка, с неандерталкой случилась истерика. А инфант, услышав мою фразу, тут же плаксиво сказал: «Я тоже». Чужое желание к чему бы то ни было вызывало у него ответную реакцию. Единственный способ заставить его есть — покуситься на его порцию. Но через некоторое время он доказал всепроникающую мощь подсознания: вдруг все забегали еще суетливей, и нянька, размазывая по лицу океанскую соль слез, показала Татьяне Алексеевне оскверненную малолетком простыню. Чудовищно ускоренное созревание малыша не на шутку испугало Татьяну Алексеевну. Тем более что к этому часу дом скрипел, охал, стонал, то ли собираясь в дальний путь, то ли готовясь развалиться. Ведь он тоже состоял из живой природы — дерева, и протестовал против грубого попрания законов естества. Отзываясь ему, в саду глухо роптали сосны. За меня был весь здешний микромир, и Татьяна Алексеевна, прозрев, сдалась:
— Ты ступай к себе. Я приду.
— Когда? — спросил я с капризностью, которой позавидовал бы инфант.
— Когда все разойдутся.
— Да ведь бабка до полуночи пшебуршит.
— А мы поиграем в бильярд. Она угомонится.
Великолепный стол с костяной пирамидой стоял наверху. Дверь нашей с Галей спальни выходила в бильярдную. Я предполагал, что Татьяна Алексеевна, пользуясь неугомонностью бабушки, превратит мое ожидание в ад. Ничуть не бывало. Я был далек от порога отчаяния, когда она появилась, свеженамазанная, чуточку слишком официальная. Но в этом была своя милая тонкость, она шла ко мне, как на праздник.
Бабушки не было слышно, но это ничего не значило, она умела двигаться бесшумно. Во всяком случае, Татьяна Алексеевна решила сыграть партию. Я поставил пирамиду, разбил ее и с тоской стал ждать, когда она сделает удар. Нет ничего томительней, чем играть с неумехой, особенно если этот неумеха так интересен тебе во всех других отношениях. Надо было скорее закончить партию — не попросит ли она реванша? — и, отбросив деликатность, я стал расстреливать лузы. По закону гадства у меня заело на последнем шаре. Татьяна Алексеевна выбирала рядом стоящие шары и, не пытаясь сделать результативный удар, просто отыгрывалась. Тогда я стал готовить для себя подставки, но она цепко улавливала возможность целевого удара и отгоняла идущий шар, не пытаясь его положить. Мне приходилось то лупить через весь стол, то бить дуплетом, то от трех бортов. Злость сбила меня с прицела. Она поняла это и стала зловредничать еще усерднее. Но я взял себя в руки, сильно и толково разогнал шары и при следующем ударе сотряс угловую лузу метким клопштоссом. И сразу обнял ее и повел в спальню.
— Давай уберем шары.
— Черт с ними! Я потом уберу.
— Ты меня хочешь?
Мы слились так, будто не могли дотерпеть до спальни. И правда, не могли. Я не мог. Ни минуты. Ни секунды. Чуть откинувшись, я навлек ее на себя, рывком поднял и опрокинул на зеленое сукно бильярда. И тут же увидел, как сад облился металлическим светом фар. Лаяла надрывно новая овчарка, и, волоча громадную тень по стволам деревьев, траве и цветам, большая машина подползала по аллее к даче.
Мы не слышали ни гудка у ворот, ни первого захлеба овчарки, ни шума отворяемых ворот и грубоватых приветствий, которыми Звягинцев обменивался со сторожами, короче, мы пошло, комедийно засыпались.
Татьяна Алексеевна ахнула, оттолкнула меня и кинулась вниз, одергивая юбку.
Я ушел в свою комнату. Сердце колотилось о ребра. Опять сорвалось! Что за проклятие, что за рок тяготеет надо мной? У меня взмокли глаза. Этого еще не хватало! Совсем расклеился. Лучше подумай, что ты скажешь Звягинцеву, когда он призовет тебя к ответу. Да ничего, пошел он в яму!.. Но бабы! Как же они неосторожны при всей своей трусости. Почему она была так уверена, что он не приедет? А может, она этого не исключала? Почему явилась такая прибранная, намазанная? Для моего праздника? А если не только для него, вовсе не для него?.. Она запутала меня податливостью и неподдаваемостью, которой служат внешние обстоятельства. Или она заставляет их служить моей непонятной цели. И чего она так всполошилась? Мы всего лишь играли на бильярде. Ничего не было.
Я поймал себя на том, что начинаю усваивать моральный кодекс семьи, вернее, тот кодекс, который я для них высчитал. И нахожу в нем опору. Настолько твердую, что без страха смотрю вперед.
В ожидании возможного вызова и чтобы себя развлечь, я стал думать, нет ли смысла и глубины в их нравственном устое. Лишь прямое соитие чревато зарождением новой жизни. А когда ребенок появляется на свет, на родителей ложится бремя забот о его сохранении, прокормлении, воспитании, научении, словом, о всем, что способствует превращению личинки в человека. И значительная часть этой ответственности приходится на отца. Справедливо ли, чтобы он тратил силы, свою единственную и неповторимую жизнь на заботу о чужом ребенке? Такое может быть лишь по доброй воле, но не по обману. Поэтому табу то место, откуда появляются дети. Остальное — лишь жалкие и неопрятные человеческие игры, на которые лучше закрыть глаза, ибо они без последствий. Все это рассуждение ничего не стоит, если не сказать, что в кругу Звягинцевых пользование презервативом приравнивалось к убийству, людоедству, растлению малолетних и предательству родины.
Оперев себя на это умозаключение, как на столп истины, я довольно бодро встретил утро, обещавшее быть препротивным. Тем паче что к завтраку приехала наконец-то освободившаяся от вокальных забот Галя, которую Василий Кириллович, конечно же, натравит на меня.
Спускаясь в столовую, я громко и фальшиво напевал популярную песню о подвигах простого советского человека, который во имя светлого будущего уничтожает природу: «меняет течение рек, высокие горы срывает», дивно преобразуя своим бесчинством окружающий мир:
Нельзя же стукнуть по башке певца, который так истово славит Сталина.
— Твой муж и мать ведут себя кое-как, — обращаясь к дочери, заявил Василий Кириллович после первой же рюмки, которую выпил без тоста и ни на
