— Из рекламного проспекта?
— Нет, из «Гамлета»… Понимаешь, Верушка, это самая личная из всех моих оперетт. Ведь даже сцена под дождем взята из жизни. Помнишь, как ты меня ждала, а я тебя потерял, и потом мы встретились возле твоего пансиона?
— Еще бы не помнить! Я этого тебе никогда не забуду.
— Неужели ты такая злопамятная?
— Шучу, шучу!.. Заглянем в спальню его королевского высочества и — в театр!
Они прошли в детскую. Здесь в кровати с сеткой, под бархатным балдахином, под присмотром накрахмаленной няньки, возлежал наследный принц — полуторагодовалый Чарльз.
Кальман глядел на сына больше чем с любовью — с благоговением.
— А знаешь, он все-таки похож на меня, — сказал Кальман, любуясь прищуренными глазками ребенка.
— Упаси боже! — вырвалось у Верушки.
— Что — я настолько уродлив? — не обиделся, а приуныл Кальман.
— Ничуть! Ты по-своему хорош. Любая твоя черта значительна, потому что на ней клеймо — Кальман. А если мальчик не унаследует твоего таланта?.. Пусть уж лучше он пойдет умом и талантом в отца, а красотой — в мать.
— Не возражаю, — кивнул Кальман, — только бы не наоборот… Ты знаешь, я лишь однажды был по-настоящему счастлив, — сказал он самой глубиной души. — Когда из тебя вылез этот людоед.
— Чует мое сердце, что он не последний, — покачала золотой головой Верушка.
Кажется, Кальман впервые отправился на премьеру в отменном расположении духа…
Появление Веры вызвало в театре едва ли не большее волнение, нежели самого прославленного композитора. Дамы общебетали ее меха, бриллианты, мужчины отдали дань красоте. Вчерашняя статисточка принимала всеобщее внимание как нечто само собой разумеющееся.
И была сцена под дождем, и Вера нашла руку Кальмана, и нежно пожала, и он уже не огорчался несколько вялым приемом своего детища и порхающим по залу именем «Пуччини». Вера была благодарна ему — все остальное ничего не значило. И тут грянула ослепительная «Карамболина — Карамболетта», мелькнувшая ему из глубины печали в далекие дни, — великолепная исполнительница с волнующе- зазывным голосом и совершенной пластикой схватила зал и властно повлекла за собой. И с последней нотой определилась новая победа Кальмана — такого шквала аплодисментов не было в «Иоганн Штраус-театре» со времен «Цыгана-премьера» и «Княгини чардаша».
— Ты — гарантия счастья, — шепнул Кальман Верушке, подымаясь, чтобы выйти на аплодисменты и восторженные вопли публики…
… — Мы опаздываем! — кричит Вера, еще более роскошная, сверкающая и сияющая, чем два года назад, когда Кальманы отправлялись на «Фиалку Монмартра».
— Не опоздаем, — проворчал Кальман. — Император не может опоздать. Значит, все остальные пришли слишком рано.
— Что ты там бурчишь, Имрушка? Опять чем-то недоволен?
— Я люблю традиции. Мы должны зайти в детскую.
Наследный принц что-то строил из кубиков и не обратил на родителей никакого внимания, но из сетчатой кровати в бессмысленной радости загугнило новое существо в чепчике.
— Принцесса Елизавета! — торжественно произнесла Вера.
— Лили… — прошептал Кальман и отвернулся. — Не могу… сердце разрывается.
Воплощенное здравомыслие, Вера не поняла движения мужа.
— Ты что?.. Здоровая, крепкая девочка!..
— Но такая маленькая, хрупкая, незащищенная!.. — тосковал Кальман.
— Ничего себе хрупкая!.. Высосала одну кормилицу, сейчас приканчивает вторую.
— Может ли быть что-нибудь лучше детей? — сказал Кальман.
— Взрослые люди, если они не гады. Неизвестные величины всегда сомнительны.
— Это не ты придумала, — Кальман глядел на Веру, словно видел ее в первый раз. — Ты не могла додуматься до такого.
— Ты считаешь меня круглой дурой?
— О, нет! — убежденно сказал Кальман. — По-своему ты очень умна. Но только другим умом.
— Хорошо, что покаялся. За это будешь награжден еще одной наследницей или наследником.
— Верушка! — растроганно сказал Кальман. — Если тебе не трудно, то прошу еще одну девочку.
— Принято!.. И поедем. Слушай, а ты совсем перестал бояться премьер?
— Не знаю. Но я живу не только ими. Эта детская стала для меня важнее. И потом я верю в Губерта Маришку, как в бога. С ним не бывает провалов. Тьфу, тьфу, тьфу!.. — он сделал вид, будто плюет через плечо, и схватился рукой за притолоку.
Вера расхохоталась:
— В глубине души человек не меняется. В знаменитом Кальмане, Муже, Отце, Хлебосольном хозяине, Короле оперетты дрожит маленький провинциальный Имрушка.
— Возможно, ты права… — задумчиво сказал Кальман.
…Шла самая эффектная сцена из оперетты «Наездник-дьявол». Герой — лихой гусар и венгерский патриот — на всем скаку взлетает на вершину высоченной крутой лестницы и там подает императрице петицию о создании венгерского парламента. И впоследствии никто, кроме великолепного наездника и безумно смелого человека Губерта Маришки, не отваживался так играть эту сцену. Подвиг свершался скрытно от глаз зрителей, которые видели лишь результат: потрясенность императрицы и всех окружающих.
На репетициях, в том числе генеральной, Маришка великолепно выполнял этот опасный трюк, но тут конь почти на самом верху оступился, взмыл на дыбы, медленно и грозно повернулся на задних ногах и вместе с наездником грохнулся вниз. В последнее мгновение Губерт Маришка сумел выброситься из седла, конь и всадник упали поврозь. Каким-то чудом конь уцелел и поднялся на ноги. Маришка оставался недвижим. В зале царила мертвая тишина.
— Жизнь куда богаче любой фантазии, — шепнул Кальман на ухо Верушке. — Такого варианта провала даже я не предвидел.
Маришка приподнялся, оглянул грязные подмостки, себя, распростертого, и громко, с презрением сказал:
— Паркетный наездник!..
Зал облегченно захохотал и захлопал.
Ловким тигриным движением артист вскочил на ноги и дал знак дирижеру. Тот сразу понял его и заиграл вступление к танго-шлягеру, уже спетому Маришкой с огромным успехом. И Маришка запел, как не пел еще никогда:
В богатой триумфами карьере любимца венской публики не было подобного успеха. Зрители стоя приветствовали артиста, с таким мужеством спасшего спектакль.
Отерев пот с чела, Кальман сказал Верушке:
— Молодец, Маришка! Я уже хотел отказаться от сталелитейных акций.
— Я тебе столько раз говорила: пока я с тобой, ничего плохого не случится.
Кальман поцеловал ее руку…