шиллингов. Он был поэтом в коммерции и коммерсантом в поэзии.
— Ты истинный сын своего отца, Имре. Я не видела человека, в котором так гармонично и естественно сочеталась бы полная художественная раскованность с трезвым расчетом.
Кальман кисло поморщился: комплимент показался сомнительным.
Когда они выходили из театрального зала, к ним протиснулась молодая, броско элегантная, какая-то профессионально красивая дама, дружески кивнула Пауле и ударила Кальмана веером по плечу.
— Неужели, Имре, я такая дура?
— При чем тут ум? — в нем не было и тени смущения. — Дело в характере.
— Попался, попался! — рассмеялась дама. — Сразу понял, о чем речь. Вы опасный человек, Имре, с вами надо держать ухо востро, а язык на привязи!
И, снова тепло улыбнувшись Пауле, она сбежала по мраморным ступеням лестницы к поджидавшему ее седоватому господину с меховой накидкой в руках.
— Кто это? — с любопытством спросила Паула.
— Агнесса Эстергази. Звезда экрана… Да ведь нас знакомили у Легара! Ты забыла?
— Теперь вспоминаю, — Паула провожала Агнессу заинтересованным и добрым взглядом. — Она узнала себя в Марице?
— Это нетрудно. Я использовал ее словечки. К тому же взбалмошность, капризы…
— Похоже, ты неплохо ее знаешь?
— Кто не знает Агнессу? На то она и звезда.
— Она настоящая Эстергази?
— Самая настоящая. Из тех Эстергази, что уцелели при крушении Габсбургов. Кинематограф — ее призвание, а не средство к жизни.
— Зачем же ты высмеял такую славную женщину?
— Господи, для нее это дополнительная реклама. Вся Вена будет болтать: видели Марицу? Это вылитая Агнесса Эстергази. Я уверен, что она не сердится.
— Я тоже так думаю.
Похоже, Паула гордилась им, как мать сыном, успешно сдавшим государственные экзамены. «Да ты стал совсем взрослым, мой мальчик!» — говорил ее взгляд. Кальману стало не по себе: она будто видела его насквозь и дальше — в перспективе грядущих лет, куда он не мог, да и не осмеливался, заглянуть…
Это случилось на генеральной репетиции «Принцессы цирка», которую вел король венской оперетты, герой-любовник, режиссер и директор театра «Ан дер Вин» красавец Губерт Маришка.
— Эта ария героини лишняя, — безапелляционно заявил кумир Вены.
— Мне хочется оставить ее, Маришка, — посасывая незажженную сигару, проговорил Кальман. — Ты же знаешь, я сам постоянно стремлюсь к сокращениям, но…
Маришка в черном плаще и шелковой полумаске так посмотрел на Кальмана, что тот осекся. Не отводя глаз, Маришка сложил ноты вдвое и отшвырнул прочь.
— Начали!..
— Минутку, — не повышая голоса, произнес Кальман. — Я произведу еще сокращение.
Он подошел к пюпитру, снял ноты, вынул тетрадку и разорвал ее на четыре части.
— Как?.. Вы снимаете главную арию мистера Икс? — ошеломленно проговорил дирижер.
— Да… Продолжайте!
Казалось, Маришка то ли кинется на Кальмана, то ли потеряет сознание, он был белее пластрона своей сорочки.
— Кальман!.. — произнес он сдавленным голосом.
— Да, Маришка?
— Это лучшее, что ты создал.
— Мне это многие говорили, — равнодушно пробурчал Кальман. — Не задерживайте репетицию. У меня нет времени.
Маришка был корифеем австрийской оперетты, баловнем зрителей, властным и самолюбивым человеком, но прежде всего он был артистом. И пока на сцене творились суета и растерянность, напоминающие панику в обозе, он подошел к дирижеру и коротко с ним о чем-то переговорил. Затем дал знак к продолжению репетиции. Оркестр заиграл вступление к арии мистера Икс. Маришка вышел на просцениум, опустился на колени перед Кальманом и запел:
Спел настолько блистательно, что даже партнеры захлопали, а Кальман холодно спросил:
— Как с арией героини?
— Будет, будет, все будет, уже есть, Ваше величество!
— Так бы сразу… — Кальман прикрыл пальцами зевок. — А ты отлично спел, Маришка…
…С цветами и бутылкой вина, возбужденный и радостный, Кальман вернулся домой.
— Паула, Паула! — закричал он с порога. — Я — император!.. Ты и тут оказалась права. Я — император!.. Сам Маришка пел передо мной на коленях!..
В ответ — тишина. Дурная, давящая тишина. Встревоженный Кальман поспешил в комнаты.
Из спальни выползла старая слепая такса. Припав к полу, она вскинула длинную острую мордочку и завыла.
В страшном смятении Кальман распахнул дверь.
Паула лежала ничком вкось кровати, на подушке алели пятна крови. Казалось, она не дышит.
— Паула!.. — то был голос смертельно раненного зверя…
Женщина медленно открыла глаза.
— Я вернулась, — прошептала Паула. — Не так-то просто оставить своего старого мальчика… Но приучайся жить без меня, милый…
Кальман медленно катил инвалидное кресло, в котором сидела больная, вконец ослабевшая Паула. На руках у нее дремала дряхлая, совсем ослепшая Джильда, не обращалавшая внимание на многочисленных товарок, прогуливающихся по улицам. В ту пору Вена по справедливости считалась городом такс: для их удобства на тротуарах были установлены низенькие поилки.
Вот выбежала рыжая длинношерстная такса.
— Попьет! — сказал Кальман и перестал толкать кресло.
— Спорим! — с бледной улыбкой отозвалась Паула.
Такса подбежала к поилке и заработала розовым язычком.
— Ты всегда выигрываешь, — с обидой сказала Паула.
Такса скрылась за углом, а возле крыльца появилась другая — черная, с рыжими подпалинами.
— Попьет! — азартно вскричала Паула.
— Спорим! — отозвался Кальман.
Такса потянулась к воде, но почуяла свою предшественницу и со всех ног устремилась ей вдогонку.
— Почему ты всегда выигрываешь? — почти жалостно спросила Паула.
— Но это же кавалер, а то была дама. Для него любовь сильнее жажды.
Кальман толкнул кресло…
У дверей их дома сверкал черно-зеркальными плоскостями большой «кадиллак». Кожаный человек за рулем прикоснулся кончиками пальцев к околышу фуражки с очками над козырьком. Кальман удивленно и отчужденно подумал, что эта большая нарядная машина принадлежит ему, а таинственный черный человек
