потом уже и социалиста. Это значит, надо вычеркнуть из истории нашей всю тысячелетнюю ошибку Владимира Красного Солнышка{22}… и эти вот соборы… которые татар видели в своих стенах… и «свете тихий святыя славы» за вечерней… и красный звон на Святой{23}… и все, все, в чем мы выросли… Мыслью я согласен с вами, но выводы ужасают…
— Ах, Боже мой, да зачем же вы принимаете так трагически мою чисто академическую и даже прямо случайную мысль?! — воскликнул невольно Евгений Иванович.
— Во мне она перестала быть академической, но приобрела плоть и кровь и стала усиленно жить… — твердо отвечал Евдоким Яковлевич, которому эти ненужные замечания мешали и которому представлялось очень важным высказать эти свои новые мысли по этому поводу. — Вы подождите — дайте я выскажу сперва все… Ну вот… Вы знаете, что я люблю нашу старину, занимаюсь ею и как будто кое-что знаю. Да… И я стал думать — так, что спать не мог. Христиане ли мы в истинном смысле этого слова? Конечно, ни в малейшей степени: вся наша современная культура есть царство Антихриста, как это превосходно подметил народ еще со времен Петра I. Так… — укрепил он и, усиленно думая, продолжал: — Я не хочу гадать, что было бы, если бы Владимир не сделал этой своей роковой ошибки. Я хочу только констатировать, что его попытка оказалась бесплодной: христианство — или, может быть, лучше сказать более точно: религия Византии — совсем не имела того смягчающего влияния на наши нравы, о котором говорят все хрестоматии и Иловайский: веселие Руси было и осталось пити и пити без конца, удельные кровопролития и вероломство, Иван Грозный, громоздящий горы трупов, бесстыжее кощунство Петра при молчаливом попустительстве князей церкви, суздальские казематы и драгоценные митры архиереев над разутым, темным и вшивым народом — достаточно говорят об этом и катехизис Филарета{24}, самая мертвая из всех книг, и тупой Торквемада-Победоносцев венчают здание. Это — наверху. А внизу домовые, русалки, лешие, Перун{25}, переодевшийся Ильей-пророком{26} , и Пяденица, ставшая матушкой Прасковеей-Пятницей{27}, и колдуны, и кикиморы, и семики, все живо и все еще полно сил и кружится шумным хороводом вкруг древлих огней Ивана Купалы{28}, которые еще не угасли. А тризны- поминки? А блины, знаменующие возвращающееся Солнце? А ряженые на святках {29}? Владимир с Византией не победили нашего древнего язычества, нашего простого солнечного раздольного пантеизма{30}, хотя тысячу лет почти давят его попы… Мы не христиане — мы христиане только по имени… И, может быть, нам в самом деле следовало бы сбросить с себя эту чужую номинальную веру, это тяжкое иго мертвеца… Византии и дать ожить своей старой славянской вере, тесно связанной с нашей родной землей, а не привезенной из Иудеи, виа[1] Александрия-Византия-Киев? Постойте, постойте… дайте же досказать!.. Я сейчас кончу… Вот… Мне будет самому жаль расстаться и с нашими старенькими церковками, и с «свете тихий святыя славы…», но разве этот «свете тихий» не можем мы петь нашему языческому Солнцу, когда оно спускается за наши равнины? И вон там в темноте, — показал он вдоль реки, — лежит тихий старый Ярилин Дол. Разве мне не жаль, что он покинут и забыт всеми нами, правнуками тех, которые буйно плясали там вкруг огней, веселя светлого Ярилу{31} и нежного Леля{32}? Скажите мне ради всего святого: за каким чертом калечим мы миллионы детских душ бессмысленным набором мертвых слов катехизиса Филарета, который будто бы составляет основу нашей веры, когда эти самые молодые души с восторгом, с упоением боготворили бы и зеленую землю с ее чарующими таинствами, и, трепеща от восторга, поклонялись бы блистающему Перуну, и наслаждались бы видом вот этих светлых стад Велесовых?{33} — поднял он бледное в темноте лицо к звездам. — Почему, каким колдовством приведен я в темную церковь, чтобы лежать там ниц пред нелепой сказкой о мертвом еврее, когда я, славянин, сын своей земли, хочу носиться в пьяном хороводе среди горячих языческих огней, зажженных моими прямыми предками?! — воскликнул чахоточный лысеющий человек среди смутно-белых громад древних соборов. — Дурак Наполеон гордился тем, что на его глупость смотрят сорок веков пирамид — вот эти соборы почти тысячу лет смотрят на нашу непостижимую глупость, которая задавила старую, солнечную, простую мудрость детей Земли, населявших древнюю Русь? Зачем задушили мы радости земли черной мантией монаха? Неизвестно! Вот он творит какую-то там молитву Иисусову… — кивнул он в темноте на Григория Николаевича, — он говорит чудовищную вещь, что главная награда жизни — это распятие — так учили старички из фиваидских пещер{34}; а наши старцы говорили нам, что главная цель жизни и ее смысл и ее награда — это жизнь, то есть радость… И я вот хочу проповедовать бунт! Долой чужие истлевшие саваны — будем скакать вкруг огней Ивана Купалы в венках из свежих цветов, любить без запрета, сражаться, охотиться, исступленно целовать родную Землю, молиться нашему родному северному небу, где сидит не еврейский бог Саваоф{35}, а пасет раздольно свои стада наш родной славянский Велес!
И чахоточный лысеющий человек, которого то и дело перегоняли из ссылки в острог, а из острога в ссылку, сняв свою старую шляпенку, вытер со лба пот: он устал.
— И подумать, что все это по поводу Сонечки Чепелевецкой! — усмехнулся тихонько Евгений Иванович.
— При чем тут Сонечка? — с неудовольствием отозвался Евдоким Яковлевич. — Сонечка тут только сбоку припека. Сонечка — это то яблоко, которое раскрыло Ньютону закон тяготения… Что православие умирает, это ясно всякому чуткому человеку. Григорий Николаевич вот и с ним тысячи тысяч сектантов пробиваются от наших бесталанных батюшек к фиваидским старцам, а я говорю: пойдемте к старцам своим, к тем, чей прах мы попираем теперь вот ногами…
— Но ведь все это только красивые фантазии… — сказал Евгений Иванович. — Что умерло, то не воскресает…
— Вот! — насмешливо уронил Евдоким Яковлевич. — Почему это более умерло, чем… мертвый еврей, которому мы поклоняемся в нашей земле? Живая вода лишь замутилась, и наш языческий Светлояр нужно только очистить от поповской копоти… Фантазия, говорите вы? Ну и пусть фантазия — лучше жить красивой фантазией, чем некрасивой действительностью…
— Ну, с этим, пожалуй, я спорить не буду… — мирно и душевно сказал Евгений Иванович. — Хотя… — он запнулся.
— Что же вы замолчали? Что — хотя?
— Хотя… Григорий Николаевич будет вот творить умную молитву, вы — будете восстановлять поверженные Владимиром перуны{36}, ученые общества заседают, политики спорят, музыка гремит, штандарт скачет{37}, а… а мужики вокруг ругаются матерно и утопают в водке и гниют в сифилисе…
Наступило продолжительное молчание. Среди звезд мерцали золоченые куполы старых соборов, внизу катила свои тихие воды старая Окша, и темнели по горизонту лесные пустыни, над которыми все стояло широкое, мутно-багровое зарево.
— Мужики… — тихо и печально повторил Евдоким Яковлевич. — Кошмар!.. И что вас дернуло… напоминать? Ведь имеем же мы право отдохнуть хоть немножко, хоть изредка…
— Как же отдыхать, когда под ногами… трясина? — так же тихо отозвался Григорий Николаевич. — И… может быть, все… эти устремления наши… только соломинка, за которую хватается утопающий?
И опять начался надрывный разговор, единственным осязательным результатом которого было ясное сознание безвыходности.
И долго в эту ночь светился синий огонек лампы в широко раскрытые окна Евгения Ивановича, и в его секретной тетради прибавилось еще несколько страничек:
«Интересный вечер… — писал он. — Всех этих людей, несмотря на все их резкие различия между собой, объединяет одна общая черта: необычайная идолопоклонническая вера их в силу идеи и слова человеческого и вытекающая из этой веры необычайная самодержавная власть идеи над нами. Все они люди более или менее образованные и, во всяком случае, начитанные, и потому, казалось бы, они должны были бы знать, продумать до конца режущий глаза дЭакт быстрой смены идей, владеющих человечеством, необычайное разнообразие и противоречивость и легковесность бесчисленных правд человеческих, одна другую страстно пожирающих, одна другую с величайшим напряжением
