Распутин

тайный черносотенец и белогвардеец, и отпустили с миром. У осиротевшей же семьи отца Александра дела тоже стали поправляться потихоньку: Сережка, старший, семинарист, был назначен комиссаром народного просвещения по уезду и поддерживал семью не только деньгами, но и продуктами. Ездил он по уезду не иначе, как на паре с колокольчиком, как, бывало, земский Тарабукин, шапку набекрень, красный бант на кожаной куртке, и, как и Васька-учитель, не любил, когда мужики кланялись ему недостаточно почтительно: он видел в этом неуважение к революционной власти, контрреволюцию и саботаж. Мужики кланяться-то кланялись, но ненавидели его и, когда он приказал ребятишкам Закону Божьему больше не учиться и, если не хотят, в церковь не ходить, стали грозиться отшибить ему пустую башку его напрочь…

И для того, чтобы остепенить парня, Прокофий решил прибегнуть к давно испытанному и по мужицкой догадке верному средству: женить его. Это тем более было необходимо, что старуха у Прокофья стала прихварывать и работницу в дом взять было нужно. Невеста на примете была ладная, Анёнка, дочь Митрея Кораблева, состоятельного мужика из соседнего Чернышева. Брат ее, Стенька, тоже, как и Ванька Зноев, был матросом балтийского флота и много всякого добра домой понавез. Но в последнее время стал он держаться степенно, всю зиму по праздникам надевал шубу из черно-бурой лисы с камчатским воротником^{196}, все пальцы кольцами золотыми унизывал и любил солидно потолковать с хорошими мужиками — со шпаной он знакомства не водил, — что вот, дескать, матросы ошиблись маненько, что без баржуазиата народу жить нельзя, что баржуаз человек мужику нужный. Старик его, Митрей, от народа не отставал, но и вперед не лез и при разграблении захудалого имения Тарабукина увез к себе старинное кресло кожаное, две лопаты и веялку сломанную, но все заметили, что все это добро он аккуратно сложил в амбаре и в ход не пускал, а так как за ним давно установилась репутация хорошего хозяина и осторожного политика, то и все стали маленько чего-то опасаться. Ванька Зноев рвал и метал против социал-предателя Стеньки, но не очень напирал: черт их в душу знает, как еще эти сиволапые дело обернут… Из Сибири, вон все толкуют, Колчак напирает…

Сватовство было короткое, и скоро ударили по рукам. Стенька пошутил было для смеху, что надо бы сговоренных венчать по-советскому, без попа, но Прокофий даже и шуток таких не допускал.

— Ну, мы не жиды нехрещеные и не псы, милай… — хмуро сказал он. — Лучше уж по-старому, по- хорошему, — оно, пожалуй, вернее будет…

И покончив с делом, новые сваты стали за чаем, понизив голоса, медлительно и осторожно говорить снова и снова о тяжелых временах. Васютка сидел со своей кругленькой, бойкой и черноглазой Анёнкой под окошком, прислушивался к разговору стариков, и в низу живота у него тяжело сосало, как, бывало, сосало, когда ротный зашумит на какую-нибудь провинность.

— А слышал, сватушка, новости-то? — низко, осторожно, заговорщически говорил старый Митрей, высокий худой мужик с всегда больными глазами и седеющей козлиной бородкой. — Государя-то анпиратора опять увезли, в газетине пишут, а куды — пишут — неизвестно…

— Все врут стервецы… — после небольшого молчания тихо и сердито отвечал Прокофий. — Неизвестно куды… Все, подлецы, знают, только от нашего брата, мужика, скрывают…

Помолчали.

— А слышал, болтают, будто он за Волгой объявился… — продолжал Митрей. — Ходит будто по народу, глядит, как и что. Один старик на базаре в городе рассказывал: пришел, говорит, в одно село на Волге под Казанью — в лапотках, за плечами сумка, как есть странник… — поглядел на житье горькое мужицкое, поплакал да и пошел…

— Прямо — поплакал?! — удивился Прокофий, и в голосе его что-то тепло дрогнуло.

— Да как же, братец ты мой, не плакать, а? — убежденно заговорил Митрей. — Поглядись-кась, что с Расеей-то изделали, а? Кто всем верховодит? Одни жиды да рястанты. Разве это мысленное дело, а? Да… — продолжал он после небольшого молчания. — А как вышел он за околицу, один старичок посмелее догнал быдто его, да и спрашивает: ваше, дескать, анпираторское величество, не изволь, дескать, гневаться, ну а только тебя мы опознали. Так уж не таись, дескать, откройся: долго ли нам терпеть муку эту? А тот посмотрел на него эдак сумно, да и говорит: потерпеть еще, дед, надо, потому не исполнилось еще время… Да… Ну а промежду протчего и про Гришку этого, про Распутинова, старик осведомился. Не верь, говорит, старичок, никакого Гришки и званья около меня не было, а были только, что по положению, графы да князья, да сенаторы… Я, грит, и генералов-то к себе не всех допускал, а с разбором, а вы толкуете: Гришка. Не было коло меня Гришки никакого, а все это жиды придумали, чтобы сперва меня погубить, а потом и всю Расею под себя забрать…

— Прямо — не было?! — оживленно подхватил Прокофий. — Ну, скажи же, пожалуйста, до чего хитры эти стервецы, а?!

Кто-то хлопнул дверью, и разговор сразу оборвался. Васютка совсем оробел: вот оно, настоящее-то! И еще ярче поднялось в нем сознание своей вины и уверенность, что как ни вертись, а отвечать придется. Вот, бают, из Сибири уж идут генералы…

— И вот попомни мое слово, сватушка, — сказал в избе тихо Митрей. — Вот еще как нашему брату ж… драть будут — разлюли-малина!

— И стоит, Митрей Гарасимыч! И стоит! — горячо согласился Прокофий. — Потому не балуй, чертище!.. Слабода! Да нешто можно нашим обормотам слабоду дать? Он тебе все вверх тормашками поставит, да и себя еще в придачу сгубит… Слабода! — зло и насмешливо повторил он.

— Да что ты кислай какой? — сказала Анёнка. — Пойдем, пройдемся, что ли…

Они пошли деревней в проходку, но Васютка не развеселился, и когда отошли они подальше за житницы, где над полями трепетали и журчали в солнечной вышине жаворонки, Анёнка с досады принялась плакать: ишь, словно сыч какой нахмурился и ходит… Не хочешь, так и не больно нуждаются… Но Васютка обещал ей подарить целую коробку тувалетного душистого мыла — с фронта еще привез, как магазины там грабили… — и Анёнка утешилась и стала к нему ластиться и прижиматься.

Они скоро вернулись к дому. Там шел великий галдеж: пришла со слободки голота эта самая, бедный комитет.

— Да, батюшка, Митрей Гарасимыч, да нешто мы сменяем тебя с этой сволочью красной? Ну? — орал своим надрывным сиплым голосом Гришак Голый, маленький испитой мужичонка с печальным лицом старой клячи. — Ведь ты нам свой, а те что? Трын-трава! Севодни шебаршат, а завтра их и нету…

— Да уж ладно, ладно… — солидно похохатывал польщенный Митрей. — Сказал ладно, и крышка. Составили гумагу-то?

— А как же… Все изделали, как ты велел… — надрывался Гришак, точно он о большом пожаре рассказывал. — Вот это, как ты приказал, список мы составили, кому сколько муки нужно: вот Григорию Голому, мне то есть, пудиков бы семь, Дарье бобылке, вот ей, — ткнул он в кучу лохмотьев, которая, что-то скрипя, усердно кланялась, — пуда четыре, Антону Кривому, ему вот, — опять пояснил он, кивнув на здоровенного рыжего мужика с единственным злобно-хитрым глазом, — девять пудов, и ему вот, Степану Ворожейкину, — указал он на последнего представителя бедноты, полубарышника, полуконокрада, развесистого мужичонку с наглым бесстыжим лицом, — пять пудов. Только всех и делов пока… А там, может, и сами извернемся. А не извернемся, опять тебя просить будем, потому как ты у нас первый человек…

— Ладно… — сказал Митрей, принимая клочок трухлявой бумажонки. — А та, другая?

— И другая тута, вот она… — отвечал Гришак. — Сергунька — камисар составлял, ловко все обозначил… Вот, дескать, у гражданина деревни Чернышева Митрея Гарасимыча Кораблева не хватает муки для собственного прокормления и для скотины, итого всего двадцать восемь пудов… А вот и печать нашего бедного комитету…

— Ладно. Так будет гоже… — сказал Митрей. — Завтра поутру собирайтесь у моей житницы, всем и отпущу, как записано…

Голота начала кланяться и благодарить. И Гришак опять заголосил на всю избу:

— Батюшка, Митрей Гарасимыч, а мы хотим уважить тебя, потому так удовлетворил ты нас, так удовлетворил, что и слов нету… Будь у нас предзаседателем бедного комитету… — в пояс поклонился