И ему представилась широкая голубая гладь океана и букеты великолепных пальм по маленьким островкам, и его одинокая хижинка на берегу серебряного потока. И на глазах его навернулись слезы…
— Надо зайти… — сказал Митрич, когда они подошли к повороту дороги на дачку Сергея Васильевича.
— Хорошо… — сказал Евгений Иванович, которому было жаль этого огромного волосатого человека, который, повесив голову, шагал теперь вдали, огибая солнечной дорогой подошву огромного Тхачугучуга.
В маленьком домике, спрятавшемся в дубовой роще, был страшный беспорядок, точно после погрома. Мебель стояла как попало. В одном углу столовой валялась куча грязного белья. Ветерок шевелил страницы книги, раскрытой на столе, а около книги стоял недопитый стакан чаю и горела оплывшая, забытая с ночи свеча…
— Вот тебе и золотые дворцы!.. — невольно пробормотал Евгений Иванович.
Митрич промолчал. Ему было жутко и нехорошо.
Митрич, смущаясь чрезвычайно, отдал несколько путаных распоряжений прислуге Станкевичей Кате, сонной хохлушке из Геленджика, с взбитыми волосами и каким-то круглым задом, которым она виляла туда и сюда и, видимо, этим искусством очень гордилась.
— Ну а теперь пойдемте к дому… — сказал он, подавив вздох. — Здесь делать больше нечего…
Он заметил догоравшую свечу и, надев шляпу, подошел к ней и потушил. И точно что кончилось тут… Неподалеку в ущелье тяжело охнул взрыв — то все дед Бурка старался…
XXII
«ЖИВАЯ ВОДА»
На долю Георгиевского выпали тяжелые дни. Собственно, рекогносцировка была произведена, но возвращаться в Петербург для доклада съезду пайщиков было просто-напросто не с чем. Надо было от слов переходить теперь же к делу, но как и к чему переходить, было не совсем ясно. Желающих вступить в коммуну было человек сорок — все больше горожане, — но всех денег, кроме его шести тысяч четырехсот рублей, собиралось только три тысячи. Богатые же сочувственники — они у него, действительно, были — продолжали очень сочувствовать, но от настоящей помощи делу подло уклонялись.
Его выручил случай.
Верстах в двадцати от побережья на Лисьих Горах года четыре тому назад
И телеграммы — письма идут слишком долго — оповестили всех желающих о начале дела, и через какие-нибудь две недели в небольшой, закуренной, неопрятной
Собрание было чрезвычайно оживленное и затянулось до самого рассвета. Говорили все, говорили очень горячо и много, и все остались очень недовольны, потому что всякий ясно видел, что его важное решение порвать со старым миром, его подвиг, его жертва как-то не ценились, а всякий носился только со своим, всякий заявлял желание указывать и вести остальных куда-то такое, а почти никто не желал, чтобы его вели:
И когда наутро с горькой мутью в душе — точно туда накоптила эта неопрятная лампа-молния, вокруг которой шли все эти споры, — все, забыв о голодной скотине, завалились спать, сектант-сапожник с женой, напуганные этим гвалтом, этими бесконечными раздраженными речами, захватив свой зеленый, окованный железными полосами сундучок, торопливо горной тропой потрусили в ближайшую станицу, чтобы скорее возвратиться в Пятигорск, ибо в Писании было сказано, что у всех верных была как бы одна душа и одно тело, что Бог есть любовь и пребывающий в любви пребывает в Боге, а тут что же это такое? Смятение, непорядок, злоба…
Чрез три дня уехал бывший урядник с женой, но приехали два электротехника из Москвы; чрез неделю скрылся угрюмый семинарист, но на смену ему в тот же день прибыли две курсистки из Харькова. Споры и ссоры не умолкали. И все раскололось на две партии: правительственную во главе с Георгиевским и оппозиционную во главе с петербургским слесарем. Началась борьба, ярая, напряженная, в результате которой было то, что скот целыми днями стоял без корма и воды, что обед никогда не поспевал вовремя, что целые часы убивались на принципиальные обсуждения всевозможных вопросов — поразительно, до чего было их много! — что два теленка, объевшись свежей люцерны, погибли. И так как никаких средств смирить оппозицию у Георгиевского не было, то он уже написал тайно от всех толстовцу о том, что нельзя ли как купчую все же заключить, чтобы он имел возможность
На другое утро он назначил Спиридона Васильевича, петербургского слесаря, пропахать буйно заросший бурьяном молодой сад. Правда было бы лучше пройти сад вручную, лопатой, но все дела коммуны были так запущены, что для скорости его решили пропахать. Спиридон Васильевич уехал в сад, а Георгиевский, отдав необходимые распоряжения, пошел с Евгенией Михайловной разбирать колья на винограднике. Но не успели они поработать и получаса, как вдруг, бледный и возбужденный, к ним прибежал Спиридон Васильевич.