XXVII
СМЕНА
Тихий Окшинск возбужденно зашумел: не только
Новый губернатор, родовитый князь Ставровский, пожилой человек с сухим иконописным лицом и строгими глазами, слыл суровым администратором, но вполне порядочным человеком. Он был убежденным славянофилом, очень православным человеком и стоял за совместную работу с обществом, что он совершенно открыто и высказал на первом же приеме своем. Петр Николаевич по этому случаю объявил было в «Окшинском голосе» эдакую местную, окшинскую
Но тем не менее новая метла взялась мести весьма энергично.
Один из первых ударов грозы обрушился на уланскую школу. Слухи о диких кутежах и других подвигах Кузьмы Лукича дошли до ушей князя, и он учинил строжайший разнос земской управе, приказал переместить учителей в другие школы до первого проступка, а потом, в случае чего, вышвырнуть вон, и вызвал к себе Кузьму Лукича. Тот поехал довольно смело: обыкновенно при Штирене дело кончалось отеческим внушением от
— Не погубите… Известно: все темнота наша… Все отдам, ничего не пожалею — не губите, васяся…
И князь, принимая во внимание церковь, которую строил в Уланке Кузьма Лукич, смягчился и даже звания попечителя школы не лишил, но, прощаясь, строго грозил белым пальцем и говорил, что еще жалоба и…
И, отпустив насмерть испуганного Кузьму Лукича, князь прошел в свой частный кабинет и, чтобы успокоиться, стал перетирать свои медали и монеты: он был страстный и знающий нумизмат. А его коллекция портретов А. С. Пушкина славилась среди знатоков на всю Россию. Он все собирался поднести ее Императорской академии, но все никак не мог решиться расстаться с ней.
Купцы в рядах со смеху помирали, передавая один другому и все более и более сгущая краски, рассказ о приеме Лукича князем. Бросив свои шашки и чаепитие и завернувшись в лисьи и енотовые тулупы — было свежо, — они то там, то сям собирались группами в длинной тяжелой колоннаде рядов, и галдели, и хохотали. Вокруг них громоздились горы ярко расписанных сундуков, дуги, лежали тяжелые бунты кож, пахучие россыпи
— Гаврил Иваныч, а слыхал, как
— Беспременно теперь запьет…
— Не, брат, шалишь! Теперь он пить-то будет либо в Москву, либо в Нижний ездить — там, на людях-то, не так заметно…
И все заливались веселым хохотом.
Но купцы из молодых не одобряли этого. Они вообще шли все какими-то новыми дорогами: торговать старались велосипедами, швейными машинками, занимались страхованием от огня и даже жизни, читали «Окшинский голос» и на стенах в своих лавках писали: «Цены без запроса» и «Просят платить наличными», отчего приказчики их очень скучали: какая это торговля, ежели без запроса? Никакого антересу… Они не смеялись над несчастьем Лукича, но негодовали. Они порицали и его, но не одобряли и губернатора: орать и топать нечего — есть закон…
— За-акон? — в веселом недоумении повторяли старики. — Ну нет, это благодарим покорно! Ежели по закону все разбирать будем, то, может, всех нас давно в рестанские роты отправить надо. Нет, миляга, по старинке-то оно куды лутче: ну, мужик зачертил, карамболей всяких настроил — что же, ему и голову долой? А семья? А дело? А опять же работник-то он какой, когда ежели тверёзый? Нет, пущай
Кузьма Лукич вполне разделял этот взгляд. Он сразу взял себя в руки. А тут еще дело большое у сына, у Степана, стало наклевываться, и надо было все обмозговать толком…
На Степана он индо диву давался: ведь сын мужика, сиволдай, а что в ем этого купеческого форсу — ну словно вот он в миллионах родился, истинное слово! Дела ведет ловко. С виду чистый почетный потомственный фабрикант. Женился он в Москве на дочери богатого лесопромышленника, а тесть возьми да и отдай недавно душу Богу, и все дело в руках у Степана оказалось, потому жене его было тестем отказано, а сыну всякое прочее другое. И все это лето Степан крутил дела в Москве да что-то все за Волгу ездил в лесные края, а приехал оттуда, стал с отцом все уединяться и шептаться: большое дело он нащупал! Ему по делам-то вообще давно бы в Москву переехать надо, да все боялся отца одного оставить: такого начудит, что потом и не расхлебаешь! Дела и в Окшинске у них были большие, хорошие — одно табачное дело чего стоило!
Дело, о котором Степан Кузьмич шептался со своим вдруг остепенившимся после губернаторской бани отцом, было такое: лучший лес идет в Москву с северных притоков Волги — Унжи, Ветлуги, Керженца, отчасти с Мологи. Обыкновенно местные лесопромышленники берут у казны делянки с торгов осенью, затем зимой разрабатывают лес и, запродав его своим московским клиентам, каждый своему, сдают его покупателям около Петрова дня{105} на Волге, на лесной ярмарке в Козьмодемьянске. А с Волги пароходами его тянут в барках Окой в Москву. И Степан Кузьмич сообразил, что нет никакой надобности переплачивать местным перекупщикам, что надо ехать на торги самому, все разом закупить, и дело в шляпе: во-первых, всю прибыль посредников он положит себе в карман, во-вторых, весь лучший лес будет в его руках, все конкуренты останутся с носом, и в-третьих, цены на рынке будет ставить он сам: как что скажет, так тому и быть. Но дело это было тонкое, и вести его надо было политично. Главная вещь, чтобы до самого последнего момента местные лесопромышленники — их москвичи зовут ветлугаями — не знали о его участии на торгах, чтобы его удар был бы подобен грому среди ясного неба. Старик понимал мастерство замысла и гордился своим Степаном и волновался: как бы не обмишуриться — засмеют тогда купчишки, подлецы!..
И вот вскоре после губернаторской бани поздно ночью к Степану Кузьмичу явились с вокзала двое ветлужских мужичков: сухенький тихий Щепочкин и большой, рыжебородый и суровый на вид Тестов,