Убийцы хотели, чтобы нашли труп, чтобы нашли исколотого мальчика и чтобы всякий сказал: какие же это воры, это не воры, в этом виноваты евреи, или как говорят здесь – жиды. Вот как, по-моему убеждению, создавался этот план. Вовсе не было подделкой под ритуал, но когда сделали это страшное дело по мести... то старались убийство это свалить на других [270].
Мы старались вам показать, что убийство было случайное, что оно было совершено злыми людьми, а не евреями, которым нужна была христианская кровь. Такое поверье живет, и оно настолько живуче, что, к сожалению, даже люди интеллигентные повторяют эту необоснованную зловредную сказку...
{186} ...Нам говорят, что проф. Косоротов высказался, что [убийцы] собирали кровь. Вспомните, гг. присяжные заседатели, когда я обратился к проф. Косоротову с вопросом: «Вы знаете, где было совершено убийство?» – он ответил: «Я не знаю». – «Ну, а место, где был найден труп, есть место убийства?» – «Нет». «Так, может быть, кровь осталась на месте?» – Он на это сказал: «Да, конечно, утверждать не могу, может быть, кровь осталась на месте и там была замыта» [271]...
Затем есть еще экспертиза проф. Сикорского... мне тяжело на ней останавливаться. В ней не было ничего медицинского. Когда врач вместо медицины, вместо расположения ран [но ведь Сикорскому было предложено сделать психиатрическо-психологическую экспертизу. –
А потом приходили летописцы, такие же монахи и клеймили чело замученных людей, клеймили чело их детей, клеймили их внуков позором отчуждения, позором того, что они употребляют кровь человеческую... Когда обвинитель стал поддерживать обвинение, он заявил, – я плохо знаю еврейские книги, я плохо знаю весь этот вопрос. Но он верит в ритуальные убийства, верит по тем трем книгам, которые прочел по этому вопросу. Господа, верить можно в добро, верить можно в красоту, верить можно в небо; а там, где должно знать, я верить не могу, я обязан знать и я вправе сказать – вот уже 800 лет тяготеет обвинение [над евреями], и что же сделали для проверки его? .. [273]
{188} ...Вам говорил здесь г. прокурор, что будто недавно в Австрии был процесс Гюльзнера и в Европе было предъявлено такое же обвинение... Я утверждаю, что это не так, я утверждаю, что обвинений в ритуальных убийствах я не знаю, начиная с конца XVII века, в такой форме, в какой оно поставлено по делу Бейлиса, нигде в мiре не ставилось, нигде и никогда.
И если г. прокурор ссылается на дело Гюльзнера, он совершенно ошибается, – было дело по обвинению в убийстве девушки, но слов... об изуверствах, применяемых для исполнения обряда религии, таких слов [на том суде] не было; я утверждаю, что за 200 лет нигде на земном шаре такого процесса не было [274]. Тут выступали ученые, их допрашивали... и эксперты брали процессы откуда? Из средних веков... из этой тьмы, где были пытки, где были казни, где были процессы ведьм!.. Разве вы не знаете, что в средние века... судили животных и посылали повестки крысам и собакам?
{189} ...И люди занимались этим вздором... И сюда приходят с этими материалами, сюда вызывают экспертов и три дня разбирают еврейскую религию...
Вы слышали... как прис. пов. Шмаков, допрашивая ксендза Пранайтиса, ставил целый ряд вопросов из Библии, изобличая ее в жестокости, изобличая ее в нелюбви к человеку, изобличая ее в пролитии человеческой крови... И ксендз Пранайтис или давал ответы на такие вопросы, или уклонялся. Но не отказался от дачи ответов... И я минутами думал – Боже, что же происходит, неужели библейский Бог, который одинаково свят для всех религий, христианской, еврейской, неужели библейский Бог обратился в какого-то киевского еврея, на которого идут с облавой, которого ловят и говорят, что в его книгах...
И когда я слышал все это, испытывал муки, я все-таки в эту минуту говорил себе с гордостью – какое счастье, что среди православных священников, среди православных ученых не было ни одного, по крайней мере здесь на суде, который явился бы и своим именем священника или... православного христианина или русского ученого поддержал бы эти ужасные, мучительные сказки, этот кровавый навет: это счастье – ни одного не было [276]...
Господа присяжные заседатели, что мне защищать еврейскую религию, ведь еврейская религия это старая наковальня, о которую разбивались всякие молоты, тяжелые молоты врагов, но она вышла чистой, честной, стойкой из этих испытаний...
Да, когда Пранайтис сыпал удары, я чувствовал удовлетворение только в одном, это когда на вопрос о пытках Пранайтис ответил, – да... пытки, конечно, вещь нехорошая, но под пытками говорят правду. – Я смотрел на ксендза Пранайтиса и думал: как здесь в суде возобновляется вопрос о пытках, отмененных с высоты Престола, здесь в суде, который действует по уставам Императора Александра II, говорят, что истину можно добыть путем дыбы, ударов, щипков, смолы, путем жжения людей – и это говорит ксендз Пранайтис. Но это шло оттуда же, откуда идет обвинение против [еврейской] религии... откуда идет восхваление средним векам, откуда идут восторги по поводу печального времени, и я рад, что в одном лице слилось и обвинение отдельных положений религиозных книг и защита пыток средневековья [278].
Я больше о религии говорить не буду... ибо председатель говорит, что ей не грозят никакие удары, ибо я уверен, что эти погремушки Ролинга и Греца, которыми гремел патер Пранайтис... не разобьют этой старой наковальни [279]...
{193} ...Вы помните, как прокурор выразил свое неодобрение русскому народу, упрекнул его в недостатке мужества. Не понимаю этих слов. Для того, чтобы сказать виновному злодею, что он – злодей, не требуется мужества. Но если сказать о невиновном, вопреки очевидности, что он виновен – для этого требуется не мужество, а нарушение судебной присяги.
