невысокий коренастый мужичок в шапке пирожком на оттопыренных ушах и с кожаным галстуком. «Попался, который кусался», — комментирует Петрович. Второй «клиент» — молодой парень, коренастый и краснощекий, в морских клешах, вместо ширинки отстегивает флотский клапан, и все его завидное хозяйство вываливается наружу. «Эк ты оголился, не ушиби колени», — к месту замечает Петрович. Все смеются. Парень, подумав, тоже смеется.
Голубоглазый и усатый врач велит кому-то из практикантов принести из лаборантской стекла — брать анализ. Петрович стекла игнорирует: «Сами берите. А у меня глаз-ватерпас, я и так скажу».
И действительно, он мельком глянул на выдавленные секреты и припечатывал: «Гонорея, старый простатит расцвел, трихомониаз, опять гонорея, и опять она же, родимая». Так он всю очередь раскассировал очень быстро.
У суетливого мужичка, который хотел выбиться из гонорейных рядов, никакой не трихомониаз оказался, а вспыхнула старая гонорея. «Откуда? — горестно вопрошал потерпевший, — я на бабе две недели не был, в ментовке 15 суток отбухал». — «Алкоголь принимал? На радостях, пару пива? Вот тебе и пожалуйста, обострение, она, брат, от алкоголя сатанеет. Вон студенты небось подтвердят, в их учебниках прописано». Мы вяло покивали головами. Ничего мы не знали про эту особенность гонококков. А около высокой дылды в когда-то белых кедах он задержался, позвал врача, вместе о чем-то пошептались. «Похоже на шанкр. Ты, спортсмен, посиди в сторонке, потом тобой займемся».
Тот возгордился: «Вот видишь, мужик, здесь посерьезней дела, не твой мудиаз какой-то», — обратился он к 15-суточнику с сияющей рожей.
«Ты особенно-то не гордись, — заметил Петрович, — ежели твоя болячка подтвердится, тебя в больницу надо определять и уколы в задницу — «квантум сатис», — вдруг вспомнил он латынь и торжествующе посмотрел на нас («вполне достаточно»), У него были кустистые седые брови и глубокие морщины, а под глазами — изрядные мешки. Но взгляд острый, цепкий, совершенно не соответствовал опущенным сутулым плечам и шаркающей походке.
Определившись с диагнозом, Петрович отделил гонорейных и загнал их, как и вначале, по три человека в процедурку.
Мы, робко ступая по цокающему старому кафелю, перешли в мрачную комнату — «пыточную», как с усмешкой ее определил фельдшер. Над обычными фаянсовыми писуарами, давно потерявшими белый цвет невинности, висели широко известные в народе изделия с иностранным лейблом «Кружка Эсмарха». На которых, помнится, играли незабвенные Палкин, Малкин, Залкинд из «Двенадцати стульев». Тогда было смешно, сейчас — нет. От них свисали шланги, грозно шевелясь, как змеи. Все дело было в их содержимом — они были заполнены бурой гадостью — «азотно-кислым серебром», по-научному — протарголом. Вам в детстве капали в нос эти жгучие капельки, чтобы извести хронические сопли? Мне капали. Больно и безрезультатно. И это был только 2 %-ный раствор, такой милый и ласковый
Здесь же через шевелящиеся шланги под напором с высоты поступал аж 10 %-ный — жгучий и убийственный для любых зловредных микробов. Для незловредных — тоже раствор-убийца. И для слизистой уретры — отнюдь не подарок. Но ею приходится жертвовать. А это очень больно. Мы в этом тут же убедились.
Петрович заправил шланги-катетеры в соответствующие природные отверстия первой тройки пострадавших мужчин и решительно открыл общий кран. Мужики взвыли в унисон: «Уйю- ююй, — орали они с переливами, — больно, б…!» «Чего их теперь поминать, их здесь нету. Вот раньше явно были», — комментировал их крики Петрович. — Тут один кричал — «мамочка»! А другой — старый седой хрен, вояка бывший, своего командира призывал, с хорошей урологической фамилией. Орал — «Товарищ Мудалов!», они, оказывается, раньше вместе лечились. Потеха! Чего только не наслушаешься».
Петрович скоро промыл всех трипперных, гонорейных по-научному, поправился он, потом проспринцевал другой жидкостью (не менее жгучей) всех остальных и, не прощаясь, удалился в ту же скрипучую дверь, из которой появился вначале. А костлявого мужика с шанкром отправили в кожную клинику на Пироговку. Он там будет желанным гостем, персоной «grata» — его шанкр теперь редкость, и его будут показывать всему курсу. А это человек двести пятьдесят — триста. Так что стриптиз его ждал замечательный. Недаром Петрович назвал его счастливчиком.
Усатый врач сказал, что Петрович в этом диспансере работает сорок лет (!), с перерывом на войну. Но на войне подобной заразы тоже хватало, так что его квалификация не потерялась, а только укрепилась. Вообще же за эти годы он ни разу не ошибся. Можно анализы-стекла даже не проверять.
Потом мы записывали под диктовку разные схемы лечения венерологических страданий. Под конец голубоглазый доктор спросил, какие будут вопросы. Тут отличилась наша красотка — Светка Дашевская. Крутя на среднем пальце обручальное кольцо (она за девять учебных семестров уже дважды была замужем и, судя по свободно крутящемуся кольцу, «намыливалась» в третий раз), придирчиво спросила: «Почему в очереди не было женщин? Они что — не люди? Или не болеют этой болезнью?» Она скептически подняла одну тщательно выщипанную бровь.
Посмеялись мы слегка, потому что давно привыкли к ее идиотским вопросам. А доктор от души веселился и, вытирая слезы удовольствия, прохрипел: «Голубушка, а от кого же эти добры молодцы подхватили трепака? От папы римского? (Тогда религия была не в почете.) От них, родимых, нежнейше и подхватили. Только тех к гинекологам направляют, а наши клиенты текут самоходом. А вообще женская гонорея более скрытная и потому опасная. У наших почти все снаружи, а у них почти все внутри. Ну да об этом у вас будет отдельная лекция. А пока — прощевайте, благодарим за внимание, надеемся не увидеть вас в качестве пациентов. А то Петрович будет беспощаден». И он озорно нам подмигнул. Мы опять заржали, а Дашевская глубокомысленно вздохнула: «От судьбы не уйдешь!»
И крутанула кольцо.
Дора Яковлевна
У нее была величественная походка — широкий шаг, грудь вперед, голова поднята. Но это не из-за гордыни или, избави бог, от зазнайства. Она была очень скромна и скрытна, а походка такая — по причине крупноразмерной груди. Пятый или даже шестой номер. Что тут поделаешь? Куда девать? Только вперед!
Сам Николай Нилович Бурденко, ее учитель, шутил в конце операции: «Дора, вынь грудь из раны». И тихонько смеялся, сдвинув хирургическую шапочку на переносицу. Она всю войну провела на передовой, никогда не пряталась и не уклонялась. Бурденко ее уважал за это. А его уважение многого стоило, человек он был суровый и нелицеприятный. В конце войны взял ее в свой госпиталь, а потом и в Институт нейрохирургии.
До войны она дважды побывала в Средней Азии — на каких-то эпидемиях, довольно опасных. Хотя это было не по ее специальности (всегда была хирургом). Она считала невозможным отказываться или отлынивать. «Партия сказала — надо, комсомол ответил — ага». Она так шутила, но от партии держалась подальше. Даже на фронте, после форсирования Днепра, когда чуть не погибла, и то уклонилась от лестного приглашения.
Она вспоминала эту переправу с ужасом. Родилась в Беларуси, реки близко не было, плавать не научилась. Через Днепр плыла на баркасе с маршевой ротой и двумя санитарными инструкторами. Тяжелый снаряд ударил рядом, баркас перевернулся. До правого крутого берега еще оставалось метров сто или двести. Сам Днепр в этом месте чуть ли не на километр разлился. Как доплыла, сама не помнила, цеплялась за какие-то пустые ящики. Когда приблизилась к берегу, увидела, что никогда на него не заберется — отвесная крутизна. Так бы и потопла, если бы не бойцы — по живой цепочке передали ее из рук в руки. Она была с тремя маленькими звездочками на погонах и эмблемкой — змея и чаша — старший лейтенант медицинской службы. Тогда получила боевую медаль «За отвагу». Это весьма уважаемая в войсках награда. Награждали смелых и отчаянных. Вот она такой и была.
После войны тем более не трусила, никогда. Как-то раз готовилась к операции. Уже помылась, натянула хирургические перчатки. Должна была ассистировать новому заведующему отделением Николаю Николаевичу. В маленьких круглых очках с металлической оправой — под сельского учителя. «Почвенник»,
