Она работала в нейрохирургии и была хорошим нейроофтальмологом. По глазному дну определяла состояние сосудов всего мозга, оценивала внутричерепное давление, выясняла степень сдавления зрительных нервов. Крепкая профессионалка.
Была работящей, добродушной и смешливой. В коллективе ее любили и подсмеивались над мелко закрученным перманентиком и яркими нелепыми шляпами. В свободное время она их примеривала — красные и желтые, но больше всего любила зеленые, цвета молодой травы. Она от них не могла оторвать глаз.
Защитила диссертацию. Родила сына — без мужа. Мальчишка получился очень красивый, с романтичными глазами, густой шевелюрой и ярким румянцем. Чересчур ярким. Выпадал из образа, но ничего. Все гадали, кто отец, а она загадочно улыбалась, сохраняла инкогнито и совершенно не переживала из-за этого.
Ездила на конференции и семинары общества офтальмологов. Пошла на курсы иридодиагностики — когда по радужке глаза определяют все болезни и даже характер человека. Очень была увлечена этой наукой. С сыном сидела мама — самоотверженная, преданная и с такими же букельками-перманентиком. Но без шляпы. В платочке.
Так мирно и жили втроем. Растили парня, снимали дачу, принимали гостей с тортиком, раскладывали пасьянс. Она совмещала работу с консультациями в хозрасчетной поликлинике, больные ее любили за конкретность и сопереживание. Зарабатывала вполне прилично. Покупала парню костюмчики, велосипед, потом компьютер и турпоездки. Была хорошим товарищем. Один раз мне тоже очень помогла.
Младший сын, катаясь на санках, упал, перевернулся и серьезно повредил глаз. Она по первому же моему звонку вызвала такси и примчалась, несмотря на воскресный вечер. Обезболила, наложила повязку, успокоила, как могла. На другой день устроила нас в Глазной институт к известному детскому офтальмологу. Последствия, увы, остались, но она была на высоте. Мы с женой всегда это помнили и были благодарны. Такое не забывается.
Вышла на пенсию. Помимо платной поликлиники, подрабатывала и дома. Купила специальную щелевую лампу (где-то уже списанную), повесила таблицу зоркости, принесла грузики для измерения глазного давления (при глаукоме). Бывшие коллеги охотно присылали ей больных, да и пациенты передавали о ней хорошую молву. Смотрела медленно, внимательно, все объясняла и всегда обнадеживала. Писала подробные заключения. Очень толковые.
Шло время, она продолжала работать. Сын вырос и стал врачом. В страховой компании. Мама состарилась и умерла. Это было для нее большим ударом, но она не поддавалась. Правда, ее стали мучить периодические головные боли. Она считала, что от переутомления. Но, несмотря на это, пошла и закончила курсы иглотерапевтов. Увлекалась вначале, но потом вернулась к привычным ей осмотрам.
Однако со временем ее заключения стали слишком стандартными и одинаковыми, даже для разных больных: ангиопатия сетчатки (расширение сосудов глазного дна), шейный остеохондроз — отложение солей в шейных позвонках, воспаление тройничного нерва. Последние она определяла так: нажимала большим пальцем в ямочку над бровью и, увидев болезненную гримасу, радостно говорила: «Ага! Вот он где попался!» Гримасничали или вскрикивали все — она давила очень больно. Так всегда и появлялось заключение: неврит первой ветви тройничного нерва.
Я часто присылал ей больных, но постепенно эти штампы стали мне надоедать. Я стал реже направлять сложных больных. Она огорчалась и обещала исправиться.
Но вот как-то позвонил ее сын и сказал, что у матери подозрение на инсульт, удалось поместить в Кремлевскую больницу. Он устроил ее туда по страховке, но все равно сверху взяли приличные деньги. Пришлось даже продать компьютер.
Но ей не лучше, а хуже — онемела правая рука и ослабла правая же нога, появились затруднения в речи, с трудом добирается до туалета. И с каждым днем становится хуже. Что делать?
Я пошел к начальству, немного похлопотал, и ее перевели к нам, в сосудистое отделение, в хорошую двухместную палату. Вид у нее был ужасный — глаза выпучены, волосы, как пакля, свалялись, углы рта запеклись.
«Во-ло-дичка, — хрипло шептала она, — я тебя сразу узнала. Я совсем пло-ха. Такой у меня ползучий инсульт».
Старший невропатолог отделения Николай Иванович, человек крепко за семьдесят, уставший от медицины и безразлично-ласковый ко всем пациентам, посмотрел на нее, постучал молоточком по сухожилиям, невнятно пробормотал что-то успокоительное и, прочитав заключение Кремлевки, назначил очередные сосудистые и обменные лекарства.
«Мозг надо освежить, — сказал он мне, поглядывая с интересом на закипавший чайник на отдельном аккуратном столике, — но сосуды надо поддержать».
Назначил ультразвуковое исследование сосудов мозга. Оно показало, что есть затруднение кровотока в левой теменной доле.
«Ползучий инсульт, я такой описывал еще сорок лет назад, — сказал Николай Иванович, — со знаменитым профессором Коноваловым». Действительно был такой авторитетный невролог. Мы все у него учились. Но это было очень давно.
Больше Николай Иванович нашей пациенткой не занимался, только заглядывал мельком на утренних обходах, одобрительно поднимал брови и махал ей рукой. «Лечение получает адекватное», — докладывал он начальству.
Молодой ординатор, который вел больную, бредил только нейрохирургией, мечтал об оперативной деятельности — виртуозной и нескончаемой. Отвлекаться на больную, которую не надо оперировать, ему совершенно не хотелось, и он, уже уходя домой, переодевшись из романтичного хирургического зеленого костюма в свой «штатский» пиджак, даже не присаживаясь к столу, писал знаменитое: «Status idem», по- латыни, то есть — все по-прежнему. Но это была халтура и безобразие с его стороны. Потому что она на глазах ухудшалась, уже не присаживалась в постели и, показывая здоровой рукой на голову, жалобно бормотала: «Бо-бо». Очевидно, голова сильно болела, она плакала, два раза была рвота. Это отметили в своем журнале дежурные сестры, но не этот поганец, который упорно и легкомысленно писал St. id.
Я не был у нее целую неделю, хворал. А когда пришел — не узнал: глаза мутные, нос заострился, щека «парусит» при выдохе (кстати, типично для инсульта). На меня поглядела и скрестила на левой руке указательный и средний палец. Сын Алешка печально пояснил: «Это она могилу показывает, она мне раньше это поясняла». Он сидел на низенькой скамеечке около изголовья, и она запускала свои пальцы в шевелюру сына, медленно перебирая его густые каштановые волосы. Очень его любила.
В ординаторской все были заняты важными делами — обсуждали прошедшую сложную операцию, покупку Абрамовичем футбольной команды «Челси», общее потепление климата. Николай Иванович в своем кабинете по-прежнему пил чай с маленькими сушками, обгрызая их своими еще крепкими зубами. «Пока еще все свои», — гордо показывал на свой рот и смеялся. До нее никому не было дела. Все понятно — инсульт.
— Надо ее выписать, чего ее мучить? — сказал Николай Иванович.
— Дома она сразу помрет! — ответил я.
— Она и здесь скоро… того, — заключил Николай Иванович деликатно и поглядел через дырочку сушки на меня. Как в монокль.
— Подожди ее хоронить. А что показала компьютерная томография? Там отек? Почему болит голова?
— Болит потому, что оболочки напряжены, плохое кровоснабжение. А томографию мы не делали. Незачем, и так все ясно, да у нашего отделения и лимит на бесплатные исследования в этом месяце закончился.
— Но это же наша сотрудница, нехорошо как-то.
— А ты пойди, голубь, сам и договорись с рентгенологами, авось повезет.
Он уже начал сердиться, даже хрумкать сушками стал раздраженно. А я пошел и договорился. Они даже не очень сопротивлялись, только требовали визу заведующего. Профессор, мой давний приятель, человек хозяйственный и справедливый, задумчиво выслушал мои аргументы и спросил, подвергаясь совсем другим сомнениям: «Как ты думаешь, вон та дубовая старая балка поместится на моем багажнике?». Он тогда фанатично строил дачу и грузил на машину все, что бесхозно валялось во дворе. «Запросто», —
