остаться к такому равнодушным? После приведенных слов – и это при том, что наше поколение считает институт брака буржуазной пошлостью – Доминик открыл старую коробочку от Картье и протянул мне старомодное кольцо с изумрудом. Я думала, что он либо вовсе ничего не подарит, либо это будет что-то “современное” – жуткое, с шипами и бородавчатыми камнями. Бот, собственно, и все.
Доминик оказался прав: нам было весело, мы друг другу нравились, и хотя ритуал исполнения супружеских обязанностей вскоре подрастерял энтузиазм и разнообразие, мы эту тему не обсуждали. И обещание свое Доминик сдержал: наша жизнь со стороны казалась замечательной – приглашения на банкеты приходили пачками в наш большой дом на Примроуз-Хилл, каждый вечер было по два-три приема. Мы по-прежнему большую часть времени проводили в компании его художников, но при возросшей славе Доминика круг нашего общения стал намного шире, и теперь по нашей гостиной слонялись всевозможные люди искусства, молодые политики, медиа-магнаты и набирающие популярность актеры.
Через год родилась Хани, автоматически переведя меня в разряд “старых” перворожениц – как выразился мой добрый гинеколог. К тому времени можно было без преувеличения сказать, что мы знали в Лондоне чуть ли не всех и вся. Город был нашей закрытой устрицей, и если иногда я удивлялась, почему же в нашей устрице нет жемчужины, – это были мои проблемы. Моя беременность почему-то не подтолкнула Доминика связать себя окончательно узами Гименея (по-моему, если уж я взяла на себя труд выносить и с таким трудом родить ему ребенка, с его стороны просто
Должна признаться, сама идея гражданского брака никогда меня особенно не грела. С женской точки зрения, это явный обман, а когда появилась Хани, чувство, что меня обвели вокруг пальца, только обострилось. Конечно, легко говорить, что брак – это “всего лишь формальность”, и шутить по поводу супружеского ярма, но скажите, какая женщина в здравом уме откажется от возможности пройтись по шикарному залу в фате и платье с шестиметровым шлейфом? Но поскольку такая возможность мне однажды уже выпала, я говорила себе, что желать этого во второй раз – слишком жирно. Я вообще тогда много чего себе говорила.
Однако настоящие проблемы появились после рождения Хани, когда я наконец ткнула Доминика носом в то, что мне за этот год стало до боли очевидно: хотя наш круг общения отличался изысканностью, все эти люди до ужаса скучны и посредственны. Большинство художников, как выразился сам Доминик, пребывая однажды в премерзком настроении, были “безграмотной деревенщиной” (он их всех тайно презирал). Искренне веря всей писанине о себе, они считали свое глупое невежество очаровательным и подкупающим. Они все были запойными пьяницами и частенько под занавес вечеринки принимались блевать и демонстрировать свои гениталии – в точности как подростки, ненавидящие приличия. Проблема этих Молодых Дарований состояла в том, что некоторым из них уже перевалило за сорок, и мне было за них мучительно стыдно. Доминик же делал вид, что все это очень смешно, а после очередной непристойной вечеринки бежал звонить редакторам желтых газетенок.
Я вообще не особенно дружила
В других делах мне тоже не очень везло. Старые приятели Доминика по университету, теперь ставшие политиками и журналистами, по большей части были типами льстивыми и скользкими – они дружили с Домиником и мной только из-за наших связей и знакомств.
– Каких только знаменитостей не встретишь в вашем доме, – сказала мне однажды жена члена парламента от города Актон, фыркнув с таким выражением, коим моя мама обычно сопровождала фразу “Может, это и весело, но не слишком прилично”.
Мои же школьные подружки давно превратились в замужних дам и погрязли в своих графских хозяйствах. Они были милы, но у нас осталось мало общего – их больше занимали новости конного клуба, рецепты домашнего варенья и вечные жалобы на недостаток секса. Для них я была чем-то вроде диковины. Они привыкли считать меня чудаковатой француженкой, и теперь им было любопытно заглянуть под внешний глянец моей богемной жизни, поэтому они и продолжали поддерживать со мной отношения. Но этот богемный глянец был им настолько чужд, что все наши разговоры непременно заканчивались замечанием: “Ох, Стелла, какая у тебя странная жизнь! Не представляю, как ты живешь” – и притворным пожиманием плечами. Я хотела, чтобы они мне завидовали, но было совершенно очевидно, что их моя жизнь нисколько не прельщала.
Наверное, я пытаюсь объяснить, насколько я была одинока. Нет, не в той степени, конечно, чтобы назвать свое существование жалким, но все-таки мне было очень одиноко. Когда появилась Хани, я начала задаваться вопросом: а в каком окружении придется расти малышке? Наш дом с пятью спальнями больше походил на шикарную ночлежку для клиентов, друзей и прочих прихлебателей Доминика, даже когда самого его в доме не было (он по-прежнему половину времени проводил в Париже). По утрам я спускалась с ребенком вниз для первого кормления, в ночной рубашке, истекая молоком, и частенько находила в гостиной незнакомых людей, распластавшихся на уродливой мебели какого-то модного дизайнера. Я слишком стара для этого, говорила я себе, хотя и в юности никогда не грезила о такой вот жизни в стиле рок-н-ролл. Я мечтала о чем-то абсолютно домашнем, обычном – противоположном тому, что окружало меня в детстве. Один из нас должен был уступить, а поскольку Доминик не хотел или не мог отказаться от своего образа жизни, мне пришлось переехать. Мы разошлись год назад, когда Хани было восемь месяцев. Я не сожалела о случившемся: одно дело, когда раздражает стиль жизни Доминика, другое – когда начинает раздражать он сам.
Доминик, в профессиональной сфере диктатор до умопомрачения, при разводе повел себя образцово, чего не скажешь о наших друзьях. Несмотря на то что официально в браке мы не состояли, он отдал мне дом и назначил приличные алименты, к которым я иногда прибавляю периодические заработки за переводы. Сам Доминик перебрался в Токио. Он как раз открыл там свою четвертую галерею (третья находится в Лос-Анджелесе), туда же он перетащил свою японскую любовницу. В Лондоне Доминик появляется раз в месяц на несколько дней. Конечно, для Хани этого недостаточно, и в основном общение с папой у нее сводится к посылкам из Японии, письмам и рисункам по факсу, но Доминик уверяет, что обожает дочь, и я не вижу причины не верить ему. С другой стороны, теперь по утрам меня не поджидают сюрпризы в виде упившихся незнакомцев, в нашем доме царят мир и покой, везде чистота и порядок, а Хани в свои полтора года – самый жизнерадостный ребенок на свете, так что, похоже, мы приняли верное решение.
На деньги, вырученные от продажи пары самых отвратных шедевров, презентованных мне Домиником во время нашей совместной жизни, я полностью сменила интерьер. Гигантскую, более двух метров в высоту, скульптуру мужчины, напоминающего скорее трансформера-паралитика, испражняющегося земным шаром (“Мне больнее, чем вам”, гипс и сигаретный пепел, 1996 год), я продала за двадцать тысяч фунтов стерлингов (я не шучу); а за рисунок Кевина Аутана – неизвестно, были ли у этого художника конечности, потому что, по-моему, рисовал он, держа ручку в зубах, – женщины с лицом комара (“Ужаленная”, пастель и шариковая ручка, 1998) мне дали восемь тысяч фунтов.
Так что вместо бетона и нержавеющей стали теперь в доме были дубовые полы и шкафы из вишни; жуткие двухместные кресла сменили мягкие диванчики с лоскутными покрывалами; стены из бледно-серых стали пастельно-желтыми; везде появились цветы, а спальня из чопорного кошмара в духе минимализма превратилась в уютное гнездышко в розовых тонах и с мягким освещением – на эту идею меня вдохновил новоорлеанский “бордельный” стиль. Правда, грешить мне в этом гнездышке было не с кем.
Мне не нравились люди, с которыми мы с Домиником общались, но я никогда не давала им этого понять – я их кормила, поила, давала кров, а по утрам даже готовила им завтраки. Ходила на их скучные приемы, проводила в их загородных домах выходные, разговаривала с ними. Была с ними до омерзения мила и приветлива. Покупала подарки их детям, хотя большинство их отпрысков вели себя отвратительно и были такими тугими на голову, что лучшим подарком для них стал бы бумажный пакетик, какие раздают в самолете пассажирам. С некоторыми из них я даже ездила в отпуск, сплошь и рядом ощущая себя так, будто
