— Во-во, — наконец произнес он. — Верно. Вот тут и надо пораскинуть мозгами. Пока что я сцепил машины и положил в каждую по фугаске с дистанционным управлением. Там у каждой твари под задницей хорошая бомбочка. Кто другой, может, чего получше бы придумал, а мне и так сойдет. Но дальше придется соображать. Вот ты, длинный, ты вроде мозга. Валяй, скажи чего-нибудь умное.
— Надо подумать, — через силу пропыхтел Платт и опять встретился взглядом с Красновым.
— Ладно. Валяй, думай. А пока что надо бы подыскать как раз такое местечко, о котором ты тут болтал. Чтоб там стена была. — Боров шумно вздохнул. — Я про ту хибару уже слыхал. Вот и решил глянуть, чего там. По дороге к северу куча барыг себе дома заимела. Половины из этой публики там и близко не бывает. Сидит какой-нибудь древний мудозвон и сторожит. Или парочка засранцев только-только туда закатилась. С такими у меня разговор короткий.
Краснов медленно поднялся.
— Скажи-ка мне, Овинг, — произнес он. — Любишь ты свою бабу и детишек?
В страхе и ярости Овинг заиграл желваками.
— Какое вам дело? Боров неторопливо кивнул:
— Вижу. Любишь. Тогда, парень, слушай сюда. Если не хочешь, чтобы я прямо тут из них кровищу выпустил, сделаешь, как скажу. Усек? — В горле у Овинга вдруг страшно пересохло. Ответа он выдавить так и не смог. — Поедешь со мной, — вскоре продолжил Краснов. — Ты мне по вкусу. И семейство твое. И баба. Ученые придурки мне тоже сгодятся. Так что привыкай и не виляй задом. А теперь — на выход. Все. Ты, длинный, тоже. Хочу вам кой-чего показать.
Он выгнал их из дому, будто стадо баранов. А во дворе, щурясь на ярком солнце, Краснов и Платт как-то странно переглянулись. На выжженной земле лежала короткая тень от обреза.
— Ты, длинный, мне не сгодишься. И доверять я тебе не доверяю, — проговорил боров. — Так что беги, зайчик.
Овинг глазам своим не верил. Вот Платт, будто прикованный взглядом к Краснову, весь вздрогнул и оцепенел. Потом худой верзила повернулся, будто на- шарнирах, и, неловко выбрасывая вперед длинные ноги и размахивая руками, бросился петлять по склону под прикрытие ближайшего перечного дерева.
Обрез грохнул, словно возвещая о конце света. Оглохший, ничего не понимающий Овинг широко распахнутыми глазами смотрел, как его старый друг ничком рухнул в сорняки и забился в агонии. Страшный визг девочек. Резкий запах пороха. Сквозь сухую траву Овинг видел то, что осталось от головы Платта, — кровавое месиво, этюд в серых и алых тонах. Длинные ноги все дергались, дергались, дергались…
Посеревшая от ужаса Фэй молча взглянула на мужа. Потом глаза ее закатились, колени подогнулись — Овинг едва успел ее подхватить.
— Когда прочухается, — негромко сказал Краснов, — грузите барахло в трейлер. Даю полчаса. А пока можешь прикинуть, зачем я это сделал. — Бывший слесарь слегка мотнул головой в сторону трупа.
А лица всех сидевших в кабинах и на передних сиденьях людей вдруг как по команде обратились к ним. Выражение их не изменилось. Все они были будто марионетки, привязанные к одной ниточке.
Ближе к ночи караван петлял к северу по горной дороге на Техон-Пасс. Холодало. Солнце, все в лиловато-оранжевых сполохах, садилось за горы. В быстро сгущавшемся мраке все ярче горели подфарники переднего грузовика.
Фэй и девочкам пришлось поделить один из трейлеров с семейством других бедолаг. Овинг, прикованный наручниками к рулю, остался наедине с надвигающейся ночью — только мотор, словно составляя компанию, не переставал гудеть.
Раб. Муж рабыни. И отец рабынь. Овингу вполне хватило времени, чтобы понять смысл сказанного тогда на горе Красновым. Платта он пристрелил для наглядности. А еще боров понял — никогда нелепому верзиле не стать хорошим рабом. Слишком дерзок и переменчив. Да и семьи у Платта нет. Короче, не годится в рабы. Не тот тип.
Не тот тип… Овинг пришел к пониманию той поразительной правды, что среди туземцев Конго, которые о физике и слыхом не слыхивали, попадаются типичные физики. А среди американских физиков, давно забывших, что такое рабство, встречаются типичные рабы.
Удивительно было и то, как легко он смирился с этой правдой. Правдой о себе. Завтра, когда опять взойдет солнце, когда он хорошенько выспится, его обязательно снова захлестнет гнев. Хрупкий, непрочный гнев… И он станет давать себе лживые клятвы, что сбежит, что убьет Краснова и вызволит из неволи свою семью… Но теперь, в полном одиночестве, Овинг слишком ясно понимал, что никогда этого не сделает. Да и Краснов достаточно разумен, чтобы стать «хорошим хозяином». Овинг беззвучно шевелил губами, словно пробуя на вкус эту горькую фразу.
А что будет через пятьдесят, через сотню лет? Неужели рабовладельческий строй не падет? Неужели Гам но никогда не станет тем, чем задумывал его Овинг, — не станет всеобщим благодетелем? Неужто люди так и не научатся уважать друг друга и жить в мире?
Но даже тогда будут ли оправданы все страдания и все смерти? Овинг вдруг ощутил, как вздохнула под ним земля — долгий медленный вздох спящего исполина… Господи, да что же он тогда сотворил — добро или зло?
Господь молчал. А сам Овинг решить не мог. Негромко гудя, машина катила вслед за подфарниками грузовика. А с запада медленной и неотвратимой косой надвигалась тьма.
Глава 4
Дик Джонс лениво открыл глаза навстречу золотисто-зеленому утру, уже в полусне понимая, что день-то сегодня особенный. Потом сладко потянулся, развалился как кот под прохладным дуновением ветерка и задумался: а почему, собственно, особенный? Что, охота? Или какие гости? А может, занятное путешествие?
Наконец Дик вспомнил и резко сел на постели. Ну конечно! Ведь именно сегодня он покидает Бакхилл и отправляется в Орлан.
Дик мигом соскочил с широкого круглого ложа. Высок для своих шестнадцати, гибок и смугл. В теле парня уже проглядывают мужские пропорции — широкие плечи, крепкий торс, — но мышцы пока еще надежно скрыты под слоем мальчишеского жирка. Порывистые движения выдают какую-то незавершенность в строении тела.
Пробежав по шелковистому ковру, Дик заскочил в ванную. Там немного постоял на холодном мраморе, зябко поджимая пальцы, а потом втянул в себя воздух, резко выдохнул и нырнул в бассейн. Золотые рыбки в испуге разлетались по сторонам. На дне — кафель цвета морской волны, а по стенкам — желтоватые светильники. Дик выгнулся и вынырнул на поверхность. Два гребка — и вот уже мелководье. Брызгаясь и пыхтя, он перевернулся на спину. Потом огляделся, никого не увидел и громко позвал:
— Сэм!
В ванную тут же с банкой и кисточкой притопал полусонный срак. Рослый парень с одутловатой физиономией, всего на год старше Дика. Выросли они вместе. Ни слова ни говоря, Сэм с ног до головы покрыл хозяина густой пеной. Потом натер лицо и волосы смягчающими составами и чисто выбрил Дика безопасной бритвой. Наконец подтянул шланг и пустил прохладную струю мельчайших брызг. Дик весело отдувался. А Сэм, как всегда, смешно оттопыривал нижнюю губу и покачивал нелепой головой с огромными, торчащими по сторонам ушами. С такими ушами не нужен и парашют, подумалось Дику. Между лопатками у срака, как и у остальных, виднелась лиловая татуировка — застывший в прыжке олень, внизу надпись: «БАКХИЛЛ», а рядом несколько цифр, и все в обрамлении лилового венка. Так до конца и не проснувшись, Сэм молча завернул хозяина в полотенце и стал вытирать.
— А знаешь, Сэм, я ведь сегодня последний день в Бакхилле, — сказал Дик.
— Да, миста Дик. Завтра уже в Колорадо.
— На четыре года. Когда вернусь, мне будет за двадцать.
— Ага, миста Дик, за двадцать. Точно, миста Дик.
Начиная раздражаться, Дик возмущенно фыркнул. Да, конечно, парень всего-навсего срак — или
