— А до Таиланда?
— В Китае.
Куросима попробовал резко изменить содержание допроса:
— Который сейчас год по японскому летосчислению?
— Кажется, шестнадцатый год Сева[1], — ответил Омура, хотя на самом деле шёл уже тридцать шестой.
— Какой же ты японец! — заорал по-японски Куросима.
Поняв, что его ругают, Омура, точно обиженная девочка, спрятал лицо в широкие ладони, жалобно заскулил и затрясся. Куросима спросил, почему он плачет, и Омура, подняв мокрое лицо, ответил, что не понимает, когда с ним говорят не по-китайски, и ему это больно.
На все остальные вопросы заключённый тупо твердил «не знаю» или «не помню».
Окружённые синевой тяжёлые, точно свинцовые, веки прикрывали его глаза. Взгляд, казалось, нащупывая что-то, блуждал вдали. Странное чувство испытал Куросима, всматриваясь в скорбное лицо, похожее на маску мертвеца. Будто между ним и этим человеком вдруг выросла незримая стена, а за ней скрывалась какая-то тайна.
Когда Омуру под конвоем доставили из Иокогамы в лагерь, из-за длинных волос и бороды он походил на чуждого мирской суете буддийского монаха, которому давно перевалило за сорок. Потом его постригли и побрили, и оказалось, что ему можно дать не больше тридцати, а то и двадцати лет. Держался он по-детски наивно, словно глуповатый парень из глухой деревни.
Ему выдали белую синтетическую рубашку и старые синие штаны, но он был высок, и короткая одежда придавала ему ещё более странный и комичный вид.
Иногда среди допроса он вдруг поднимал веки и устремлял взгляд в сторону Куросимы. Но в глаза ему не смотрел, а сверлил взглядом лоб допрашивающего. В эти мгновения Куросиму охватывало неприятное ощущение, будто Омура пытается проникнуть в его мысли.
Чтобы запугать Омуру, Куросима зло смотрел на него, но тот оставался спокоен. Выражение его лица было рассеянное, безразличное, глуповатое.
— Ну и актёр, но ничего, я ещё выведу его на чистую воду! — в отчаянии воскликнул Куросима под конец первого допроса.
С этого времени он ежедневно вызывал на допрос Фукуо Омуру и доставлял его назад в помещение, отведённое для китайцев на втором этаже первого корпуса.
2
— Господин начальник! У меня к вам просьба… — говорил Куросима, стоя перед столом начальника отделения Итинари.
— Что такое, Куросима? Чем это ты так озабочен?
Начальник отделения Итинари приветливо улыбнулся Куросиме. Лицо у него было полноватое, спокойное и улыбчивое.
До военного поражения Японии Итинари служил секретарём второго класса Японского генерального консульства в Циндао. После войны его зачислили по центральному ведомству послевоенных контактов. Когда же это ведомство после сокращения штатов упразднили, он оказался под угрозой безработицы. Но, к счастью Итинари, в это время Главное управление по делам въезда и выезда из страны, входившее в то время в систему министерства иностранных дел в Камосаки, создало фильтрационный лагерь для нарушителей закона о въезде в страну, и его перевели сюда на работу. Он был оппортунист и придерживался принципа «мир любой ценой», но временами проявлял непреклонность, свойственную опытным, видавшим виды чиновникам.
Проведя рукой по пуговицам на кителе — все ли застёгнуты? — Куросима сказал:
— Речь идёт о деле Фукуо Омуры. Нельзя ли использовать прессу?
— Использовал, прессу?
— Да. Я считаю, что Омура неспроста выдаёт себя за японца. Тут наверняка кроется какая-то тайна. Если напечатать о нём заметку, возможно, кто-нибудь на неё отзовётся.
— Хм! Мысль очень интересная…
Пропустив мимо ушей половину того, что говорил Куросима, начальник отделения Итинари поднялся. Оказалось, что он просто решил прикрыть заднюю стеклянную дверь. Затем снова уселся за стол, на котором сколотой пачкой лежали неподписанные бумаги. Но они, видно, мало его волновали. Он взялся за расстёгнутый ворот рубашки и стал её потряхивать:
— Чертовски жарко, тут уж ничего не поделаешь… Но очень воняет, с каждым днём всё сильней. Прямо не знаю, что делать. На втором этаже первого корпуса народ смирный, эти всё стерпят. А вот на первом — европейцы и американцы. Боюсь, как бы они шума не подняли, а?
— Пока как будто нет особых признаков недовольства — помолчав, ответил Куросима, ожидавший совсем другого разговора. — Староста Дерек умеет их сдерживать.
Скверный запах был целой проблемой. Лагерь расположен на полпути между Иокогамой и Токио — в городе Камосаки, помещавшемся на осушенной территории Токийской бухты. За последние два-три года Камосаки бурно развивался как крупный центр нефтяной химии. В самом центре громадного участка, выходящего, с одной стороны к пустынному побережью с волноломом, а с другой — примыкающего к обширным, в человеческий рост тростниковым зарослям, сначала выросли прямоугольные корпуса. Затем, пожирая окружающее пространство, их плотным кольцом обступили серебряного цвета резервуары цилиндрической и сферической формы.
Днём заводской дым и шум ещё можно стерпеть. Но вот наступает вечер, и в тёмное небо врываются языки оранжевого адского пламени и столбы голубого дыма: Земля остывает, и воздух становится неподвижным, пустым и вязким. И, смешавшись с запахами отходов химического производства, сбрасываемых в канал Камосаки, испарения липкой пеленой окутывают лагерь, а тошнотворный запах не то тухлых яиц, не то прелого лука становится нестерпимым.
Тогда заключённые пытаются открыть окна и поднимают шум. Китайцы на втором этаже первого, корпуса (большинство из них добивается разрешения на право проживания в стране) и заключённые, размещённые но одиночкам второго корпуса, ведут себя спокойно. Но европейцы и американцы с первого этажа, среди которых незадачливые матросы, опоздавшие к отплытию судов, и подозрительные туристы, загостившиеся в Японии и просрочившие визы, доставляют начальству много неприятных минут.
— Эй! Снесите к чёрту этот обезьянник! — кричат они. Они требовали, чтобы лагерь разрушили, а их перевели в какую-нибудь приличную гостиницу.
Здоровенные парни, похожие на карикатурных Плутонов[2], гремели койками, громыхали проволочными сетками на окнах и громко топали, поднимая дикий шум. Под свист и брань они хором скандировали, сотрясая стены: «Обезьянник! Обезьянник! Обезьянник!»
Четверо или пятеро ночных охранников вместе с надзирателями с трудом водворяли тишину.
— …Кочегар Дерек, — возразил Итинари, — человек хороший и к тому же силач, но умом не блещет. Если они и его втянут, дело добром не кончится.
— Думаю, что пока всё в порядке, — сказал Куросима. — Делать им нечего, вот они и развлекаются…
Куросиме хотелось поскорей вернуться к делу Фукуо Омуры.
— Да, но если они выломают железные двери, придётся и нам прибегнуть к силе… А если мы применим силу, иностранные консульства в Японии поднимут шум. Выйдет международный скандал. Чего доброго, дело кончится национальным позором: всё наше государство, станут называть обезьянником!
Коротконогий, пухленький начальник отделения, явно озабоченный возможной неприятностью, беспокойно поворачивался на вращающемся кресле.
— О каком национальном позоре может идти речь! — раздражённо заговорил Куросима. — Чего тут бояться! Ну и пусть обезьянник! В конце концов, сами-то мы как живём?..
Действительно, дом для персонала находился рядом с заводскими корпусами. И на долю его жильцов
