Парижское танго?
— Ладно, — «кивнула» длинными ресницами Таня. — Дальше-то что?
«А ведь она сознательно или нет, копирует интонации Ицковича. К гадалке не ходи! Эк её…».
Тут, как нельзя кстати, Виктор вспомнил нетрезвые, но оттого не ставшие менее актуальными, откровения одного персонажа из прошлой жизни. Не самого выдающегося, но вполне себе крепкого профессионала — продюсера. Был у этого работника, с позволения сказать, шоу-бизнеса маленький пунктик, — после первой бутылки и до начала третьей, — он любил делиться «секретами» своего непростого и, — «оч-ч-ень опасного. Слышишь, Витька, смертельно опасного! Не затрахают до смерти, так сопьёшься…» — ремесла.
«Всё-таки пригодилось общение с творческой интеллигенцией! «
— Слушателя нужно убить и съесть. — Сказал он, почти дословно, цитируя друга Пашу. — Потом закопать. Потом откопать, оживить, снова убить и съесть. Они нам нужны расслабленные и беспомощные. Помнишь, как у Анчарова? — он положил руки на клавиши:
«Даже так…» — До встречи в Брюсселе — ну не считать же знакомством мимолетный обмен взглядами в Гааге! — Татьяна о Викторе если и слышала, то исключительно в контексте «детских» воспоминаний Ицковича. Однако не даром говорится, скажи, кто твой друг… Так обычно и получается. Люди неспроста сближаются, и дружба — в отличие от любви — никогда на пустом месте не вырастает. А Виктор между тем продолжал, тихонько аккомпанируя себе на рояле:
— Я видел: галёрка бежала к сцене, где я в токкатном бреду, и видел я, иностранный священник плакал в первом ряду… — тихо продолжила Таня. — Не боишься?
— Чего? — также вполголоса, как будто не расслышав, спросил Виктор, и повторил, — чего мне бояться, после того что уже сделано? Если только совести. Да и ту я во втором классе, — лицо его осветилось грустной полуулыбкой — полугримасой, — на резиновое изделие со свистком поменял. Не поймут? Я на Вощинине проверял, когда играл тебе и пытался посмотреть со стороны на нас его глазами. Уж на что он далёк от нас, и годами и опытом, и то — чуть не прослезился.
— Когда «Вечную любовь» пела? Да? У тебя, Витя, тогда глаза стали совсем чужие, — испуганные немного и удивлённые одновременно. Скажи, ему… этому
— Очень. Если ты не против, мы ещё раз повторим… Не вставай с кресла. Давай, так как есть…
Федорчук, неожиданно для себя, стал подпевать. Под сурдинку, вторым голосом. Он продолжал играть, одновременно вплетая свой приглушенный баритон, в ткань песни, создаваемую голосом Татьяны, а та, удивившись поначалу — певцом-то, вернее, певицей у них была назначена она одна — приняла новые правила и подстраивалась под них. Два голоса звучали, не перебивая друг друга, следуя за путеводной нитью мелодии, превращая её в нечто большее, чем просто «произведение для фортепьяно и голоса»…
«А она, пожалуй, надумала себе невесть что. — Несмотря на кажущуюся беспечность и только что бывшие свои и Танины эскапады, разум Виктора всё-таки был холоден. Пусть не целиком, но в той его части, которая отвечала за инстинкт самосохранения, помноженный на не самый банальный жизненный опыт. — А то с чего бы ей так старательно изображать из себя девчонку? Да и я забылся на радостях от того что хоть сегодня никаких пакостей изобретать не надо. Повёл себя как с сестрёнкой. Младшей… Которой у меня никогда не было… Идиот! — Оправдания Федорчука перед самим собой были слабыми и, по правде говоря, запоздалыми. — Впрочем, разница в возрасте… «тамошнем»… вполне подходящая. Всё равно неправильно. Извиниться? Будет ещё хуже. Оставим как есть. Я прокололся, она подыграла… Я спохватился, но сделал вид, что принял игру. Нет, не так — просто принял. Потому что отступать было поздно. Будет повод — сыграем ещё».
— Послушай, — прервала его мысли Татьяна, — ты же бизнесмен… Нет, наш антрепренер, конечно, умеет, наверное, деньги делать, но…
С Куртом Рамсфельдом — антрепренером из Берлина, связался еще перед своим отъездом Олег, но сделал это, разумеется, не от своего лица, а от имени «новорожденного» месье Лежёна. Сказать, что антрепренер был этому звонку рад, значит, ничего не сказать. Но, что конкретно он сделает для «раскручивания» Татьяны, что мог для этого сделать, оставалось пока неизвестно.
— Ты меня на радио отправить хотел… — Что-то вдруг начало подниматься в душе, что-то важное, но пока еще «нечленораздельное». — А тут ведь еще никаких хит парадов…
— Да, — понимающе кивнул Федорчук, — я уже об этом думал. Куда ни кинь, всюду клин… Ну дадим мы десяток другой концертов, ну узнает о нас две-три тысячи человек, проплатим пару заметок в прессе — это все не то! Не тот уровень, не те деньги… Так раскручиваться — годы понадобятся! Нужно выходить на граммофонные компании. И подумать, как действительно на радио пробиться…
— Или в кино…
— Кино? — Задумчиво переспросил Виктор. — А ведь кино это… Это, знаешь ли…
— Ну ты пока подумай, — усмехнулась Татьяна и спустила ноги на пол. — А я насчёт ужина распоряжусь. Что-то организм настойчиво требует пищи материальной, а обед мы как-то… нечувствительно — словечко было знакомое, олеговское. — пропустили. Заодно перед мадам Клавье извиниться надо. Напугали старушку.
— Да уж, представляю себе, как мы смотрелись со стороны — Содом с Гоморрой отдыхают…
