жизнь. Но я о ней позабочусь. Подыщу ей богатую партию.
Готовый разрыдаться, Франсуа попробовал спорить:
— Но разве вы сами не полюбили Флору, дочку кузнеца, и не женились на ней?
Ангерран положил руку на плечо своего крестника.
— Флора была согласна, а Маргаритка — нет. Что делать, такова первая боль мужчины. Прими ее с мужеством.
Франсуа с силой вырвался и выскочил вон. Во дворе, где солдаты упражнялись с секирой, Франсуа толкнул одного из них, завладел его оружием, потом вскочил на Востока. Миг спустя он уже галопом промчался через замок с поднятой секирой. Можно было подумать, что это летит какой-то рассвирепевший демон. Стражники и слуги крестились, глядя ему вслед.
Франсуа повернул на юг. Он намеревался убедить Маргаритку уехать с ним. Они бы спрятались в самой глубокой чаще леса. Они жили бы там подобно дикарям, и, как бы Ангерран ни старался, ему их не найти! Они вернутся лишь после рождения ребенка, и тогда их просто обязаны будут поженить…
Когда он добрался до пляжа, море отступало. Русалочий камень и статуя юноши еще наполовину скрывались под водой. Франсуа искал повсюду, но Маргаритки нигде не было. Начало отлива было самым лучшим временем для сбора раковин, и она его никогда не пропускала. Франсуа закричал:
— Маргаритка!
Ему ответил лишь приглушенный шум волн. Казалось, они что-то знают и перешептываются об этом между собой. Юношу охватила тоска, но он не желал поддаваться ей. Хижина… Маргаритка наверняка должна быть там! А если ее там нет, он подождет…
Никогда еще он не был так стремителен. Он с такой скоростью погнал коня на спуск, что тот чуть не сломал ногу. Наконец, пробежав, как угорелый, по настилу мостков, юноша ворвался в лачугу.
Никого! Исчезло все: обе циновки, котел, жалкая кухонная утварь… Даже камней, служивших очагом, больше не было. По полу бегали крабы, чайки гонялись за ними с невыносимым гвалтом. Франсуа отступил, оглушенный, побежденный. И опять сел на своего Востока.
Он ехал прочь, ничего не соображая. Маргаритка ушла навсегда. Куда? Это уже неважно. Она оборвала последнюю нить, которая могла бы привести его к ней. Она его не захотела. Даже если бы он случайно нашел ее, это ничего бы не изменило. Он ничего не смог бы поделать с ее окончательным решением.
Его охватило бешенство. Неужели он теперь возвратится в Куссон? Франсуа неистово затряс головой. Никогда! Нет, никогда он туда не вернется. Никогда больше дядя его не увидит! Потому что он так решил: он уйдет как можно дальше, куда глаза глядят, и будет странствовать по свету. Странствующий рыцарь — вот кем он станет, пусть даже он еще и не рыцарь…
Спустя какое-то время Франсуа оказался на развилке дорог, одна из которых вела к замку. Восток по привычке свернул на нее. Да и сам Франсуа по привычке не сразу это заметил. А, заметив, с такой силой дернул поводья, что конь, поранив губы об удила, взвился на дыбы.
Франсуа вернулся по своим следам к развилке и выбрал северное направление, в сторону Ренна, прочь от дома Маргаритки. Итак, Франсуа выбрал путь неизведанного, путь приключений. И только тогда он заплакал.
Он плакал так, как никогда прежде, — навзрыд, всем телом, сотрясаемый долгими всхлипами и судорожными вздрагиваниями. И в то же время он пел русалочью песню, но ее разорванные слова вперемешку со слезами были почти неразличимы.
Так он ехал, даже после того, как село солнце. Когда он уже ничего не мог разобрать впереди себя, то соскользнул с коня на землю и, не зная толком, где находится, заснул как убитый.
В эту ночь Франсуа видел черный сон.
Глава 7
«ВАРЕНЫЙ» ИЗ СЕН-МАЛО
Поутру Франсуа де Вивре опять сел на Востока и продолжил путь в том же направлении. Он миновал Ренн, едва отдавая себе в этом отчет. На следующий день, после очередного ночлега в лесу, он проехал неподалеку от Вивре, но не испытал ни малейшего любопытства заглянуть туда. Что стало с родовым замком после того, как его опустошила чума? В тот день это занимало Франсуа меньше, чем когда бы то ни было.
Он посмотрел на небо. Он хотел отыскать Маргаритку в этом отражении земли, где все разделенные находят друг друга и воссоединяются, но, к его великому отчаянию, в небе оказалось пусто. Стояла восхитительная погода — самое начало весны, — и небесный свод отличался ровной, прозрачной голубизной. Лишь изредка набегало и исчезало легкое облачко, словно одинокая волна, и Франсуа казалось, что вот так и Маргаритка растворилась в этом огромном, чистом, райски безмятежном просторе.
Франсуа страдал. Он страдал тем больше, что в природе царил праздник. Она словно отрицала его боль, смеялась над ней. Ему-то хотелось, чтобы вокруг бушевали грозы, чтобы ливень залил все на его пути, чтобы молнии поражали деревья, чтобы гром рычал и завывал ветер! А вместо этого птицы распевали наперебой, ветви деревьев, отягченные набухшими почками, качались в благоуханном воздухе, и распускались цветы — все одновременно: в траве, в подлеске, среди дорожных камней. Каких только не было: больших, маленьких, голубых, белых, желтых… Нарциссы, фиалки, жонкили, лютики и даже… маргаритки.
Утром третьего дня, все так же замкнувшись в себе и равнодушный ко всему, Франсуа добрался до Сен-Мало. Дорога была оживленной, ему попалось довольно много пешеходов, мужчин и женщин из простонародья, а также конных солдат и торговцев с тележками. Со времени своего бегства Франсуа впервые встретил людей. А может быть, он просто впервые их заметил.
Из толпы доносились крики:
— В кипяток его! Сварить! Сварить!
Франсуа пожал плечами. Какого-то бедолагу собираются сварить заживо за его преступления. И что за охота всем этим людям присутствовать при подобном зрелище? Это, впрочем, не помешало ему тоже последовать за толпой зевак. В том состоянии, в котором он находился, ему все было безразлично, даже вид мучений и смерти.
Казнь должна была состояться у подножия земляного вала, окружавшего город. Латники сдерживали народ. Осужденный стоял на помосте рядом с палачом, совершенно голый, с руками, связанными за спиной. На разожженном возле эшафота костре стоял большущий котел, края которого достигали настила помоста, а изнутри валил пар.
На помост поднялось новое действующее лицо. Вновь пришедший развернул пергамент и начал читать с сильным английским акцентом:
— Сегодня, одиннадцатого марта, в лето от Рождества Христова тысяча триста пятьдесят третье, в день святой Элогии, именем его величества Эдуарда, милостью Божией короля Франции и Англии, властителя Ирландии, а также его высочества Иоанна, герцога Бретонского, приговорен нами к смерти преступник по имени Туссен, не имеющий другого прозвания, кроме того, что было дано ему при крещении. Согласно приговору нашему, надлежит сварить его живьем в кипятке за следующие злодеяния: бунт, воровство, колдовство, убийство и прелюбодеяние. Да помилует Бог его душу!
Когда огласили состав преступлений, удивленный и даже восхищенный ропот пробежал по толпе: вот лихой малый! Видать, зря времени не терял! Иметь такой послужной список в его годы — это прямо подвиг! И в самом деле, тому, кого собирались сварить на их глазах, едва ли минуло больше семнадцати лет. Ничего зверского в его облике, впрочем, не было. Если исключить шрам на правой щеке да рубцы по всему телу, которые сами по себе немало о нем говорили, внешность он имел скорее пригожую. Среднего роста, худой, но хорошо сложенный, смуглый, с черными прямыми волосами, он больше походил на уроженца теплых стран и уж никак не Бретани. А сейчас, ничуть не подавая вида, что страшится ожидающей его жестокой участи, он смотрел вокруг себя с дерзкой улыбкой. И, наконец, тоже заговорил, голосом сильным и насмешливым:
— Правда ваша, мессир, я и впрямь сделал все то, что вы тут наговорили. И грабил, и убивал… да только англичан, единственно англичан!
Ответом ему был дружный смех. Люди в толпе, не сговариваясь, сразу отдали свои симпатии
