[****] тогда потенциально заключенный в нас здоровый ребенок может, опираясь на свою любовь к внутреннему отцу и матери, овладеть качествами отцовской и материнской любви и таким образом объединить в одно целое любовь к небу и любовь к земле, любовь к мудрости и любовь к природе, любовь к божественной трансцендентности и любовь к божественной имманентности.
Хотя христианство и называют «религией любви», которая на протяжении всей истории служила для многих источником вдохновения и привела некоторых к святости, следует признать, что в дошедшем до нас после периода патриархального и инквизиторского искажения виде, христианство как средство спасения обладает низкой эффективностью. Историческое христианство потерпело неудачу в деле построения общества, в котором правит любовь.
В своем первом прологе к «Андроклу и льву» [32] (с подзаголовком «Почему бы не дать христианству возможность?») Бернанд Шоу заметил, что «Предложение Христа считать любовь основной нормой кажется нам вполне приемлемым после двадцати веков, на протяжении которых предполагаемое христианство проводило политику в духе Вараввы». Далее он пишет:
«Проблема представляется безнадежной после двух тысячелетий непоколебимой верности воплю: «Не Его, но Варавву». Тем не менее создается впечатление, что, несмотря на свою сильную правую руку, победы империи, миллионы денег, моральные качества, церкви и политические институты, Варавва потерпел неудачу. И все-таки он одержал странную победу - украл Его имя и сделал Его, крест своим знамением. В этом есть своего рода достоинство и даже лояльность, но лояльность разбойника, который нарушает все законы и претендует на звание верноподданного короля, издающего эти законы».
Бернард Шоу добавляет:
«Я не больше христианин, чем Пилат и ты, дорогой читатель (Бернард Шоу объявил себя атеистом). И все же, как и Пилат, я отдаю предпочтение Христу перед Анной и Каиафой. Я готов признать, что после 60 лет размышлений о мире и природе человека, я не вижу иного выхода из страдания мира, кроме выхода, который был бы найден по воле Божьей, если бы Христос решил задачу современного политика».
Тотила Альберт критически относился к любой форме организованной религии. Но даже если институционные церкви, уступающие патриархальному духу различных культур, остаются бессильными перед войной и другими бедами, я полагаю, что нельзя отрицать неотделимость духовного начала от терапевтического и процесса развертывания человеческого потенциала. Независимо от справедливости утверждения, что решением наших проблем является любовь, о центральной проблеме можно сказать то же, что было сказано о золоте алхимиков: чтобы изготовить золото, нужно его иметь. Поэтому мы, вероятно,
сможем извлечь значительную пользу из восточных традиций, открытых нами столетие назад. Трансперсональная психология уже осваивает эту область. Для того, чтобы возникла любовь, необходимо узнать, как остановить механизм нашего эго и успокоить «наши страсти», практикуя непривязанность или,точнее говоря, медитацию.
В зависимости от акцента на том или ином элементе медитации мы можем давать ей разные определения, причем каждое определение справедливо лишь в той мере, в какой устанавливается различие между набожностью и непривязанностью. Это различие, по-моему, состоит в следующем: набожность связана с культивированием любви, жертвенности и сакрализирующего отношения, а медитация - с культивированием ментальной диеты, ведения и непривязанности. Если правомерно говорить о любви как синтезирующем или интегративном принципе (как Платон говорит в «Пире» об Эросе), тогда мы сможем узнать примиряющий принцип в совершенно другом облике. Подобно тому, как в эмбрионе человека мезодерма состоит из двух слоев, один из которых обращен к эктодерме, а другой к эндодерме, так и в области психологии примиряющий принцип имеет два лица: одно - «материальное», другое - «патернальное». Можно сказать, что любовь входит в состав биполярного феномена. Тибетский буддизм придает столь важное значение биполярности, что ставит в центр своей духовной педагогики равновесие между мудростью и состраданием (то есть между любовью и той непривязанностью, которая возникает перед «постижением пустоты»).
Итак, любовь существует в ситуации полярности любви и непривязанности, которая при поверхностном рассмотрении представляется противоречием, но при более глубоком рассмотрении оказывается взаимодополняемостью. Подлинная любовь может возникать только из самопожертвования и самоотдачи. Обратное утверждение тоже справедливо. Чтобы достичь непривязанности, иного пути, кроме любви, нет. Говорить о полярности любви и непривязанности - значит говорить о той полярности, которая в мифологии иногда представлена в виде соединения любви и смерти или метафизического брака между жизнью и смертью.
Среди всех мировых религий христианство определяют как религию любви, в то время как буддизм является религией непривязанности. В буддизме имеются наставления о следовании глубинным, малоизвестным путем, который состоит не в том, чтобы совершенствовать те или иные действия, а в том, чтобы развить в себе способность недеяния. В процессе медитации созерцатель определенным образом прекращает то или иное делание и, приобретя навык в успокоении ума и подлинного недеяния, обретает панацею, то есть может делать все что угодно. Это, конечно, нелегко, но возможно. Возможность достижения такого состояния подтверждается многовековой духовной практикой индийских, даосских и буддийских йогов.
Нортроп [33] полагает, что один из важнейших этапов нашей эпохи заключается в объединении ценностей Востока и Запада и интеграции Северного и Южного полушарий. Приход буддизма на Запад, как мне кажется, следует рассматривать в свете первого утверждения. Духовные отцы христианской церкви признали ценность буддийской медитации как дополнения к традиционным видам духовной практики. Точно так же психотерапевты признали огромную важность буддийского метода как дополнения к интерперсональной психологии. Благодаря резонансу с современным научным языком этот духовный нетеистический подход может оказаться не только бесценным источником вдохновения, но и мостом между иудео-христианским и греко-римским наследиями.
Если я не ошибаюсь, придавая особое значение ассимиляции буддийского видения европейской культурой (главным образом, на уровне специалистов и первопроходцев в области внутреннего поиска), значит, нам необходимо понять огромную важность сравнительно недавнего события: исход тибетцев из своей страны после китайского вторжения в 1958 году. Из всех народов земного шара тибетцы более других продвинулись в области воспитания сознания. Уже очень давно они закрыли свои границы для остального мира и превратили свою страну в своеобразную оранжерею высшего духовного развития, которое продолжалось вплоть до вторжения китайских коммунистов, принесших с собой геноцид и разрушение храмов. Многим тибетцам пришлось расстаться со своей уединеной жизнью и, подобно семенам некоторых растений, разлетающихся после того, как зрелые плоды лопнут, они отправились в Индию, а затем и в другие страны. Современная тибетская диаспора, как мне кажется, потенциальный дар огромной ценности для тех, кто знает, как извлечь из него пользу, и просвещенные руководители общества поступили бы мудро, приняв это к сведению. [††††]
Впрочем, поддержка развития духовности не тождественна поддержке церквей и выходит за ее рамки. Куда важнее ясное осознание того факта, что религиозность в глубочайшем смысле этого слова есть неотъемлемая пища души в здоровом обществе. Независимо от верности утверждения, что наша религия является, говоря словами Маркса, «опиумом для народа», которое следует из4 смысла евангельского «отдай кесарю кесарево» (Тотила, кстати, никогда не верил, что Иисус действительно сказал эти слова), верным представляется и утверждение религиозных людей: «Не хлебом единым жив человек».
Тотила определил марксизм как «религию v желудка». Это определение в равной мере применимо к нашим технократам и марксистам как левого, так и правого толка. Исходя из этого, нам надлежит научиться различать религию и духовность и по достоинству оценивать все здоровое и конструктивное в разных
