непроизволен, и если бы за день перед тем бесчеловечная Евфросия гак безбожно с тобою не поступила, то и ты не имела бы побуждения лишать жизни создание, от тебя же жизнь получившее. Я совершенно извиняю твой отчаянный поступок, ибо уверен, что и без того младенец погиб бы неотменно, промучившись бытьем своим несколько лишних часов. Продолжай, Олимпия, свое повествование. Уверяю тебя моею любовью, почтением и общею пользою, что случившееся с тобою бедствие нимало не уменьшает моих к тебе страстных чувствований и главному делу отнюдь не будет помехою!
Олимпия отерла слезы, вздохнула и продолжала так:
— Удрученная отчаянием, расслабленная в теле и в духе, изнеможенная от усталости, от голоду и холоду, я свернулась на сырой траве и мысленно молила бога скорее согнать меня с лица земли. В непродолжительном времени я услышала подле себя легкий шорох, и тут же раздался грозный голос: «Кто здесь?» Я не удержалась, чтоб не вздрогнуть, но не отвечала ни слова. Вопрос повторен — но ответа не было. Тут послышала я, что высекают огонь, и в скором времени увидела зажженный фонарь в руках пожилого человека в синем казацком платье. На поясе висел у него длинный кортик, а за поясом заткнута была пара пистолетов и большой нож в ножнах. Подле него стоял другой, несколько помоложе, точно так же одетый и так же вооруженный.
Старший, подошед ко мне, осветил со всех сторон, осмотрел внимательно и, увидя подле меня оледеневшего младенца, отступил в сторону с приметным ужасом. Он кидал то на меня, то на дитя дикие взоры и наконец, подступя ближе, спросил вполголоса:
— Скажи мне правду, кто ты, несчастная? Может быть, я могу помочь тебе!
— Мне помочь? — сказала я полумертвым голосом, приподнявшись на руку. — Сострадательный человек! Оставь злополучную умереть здесь от изможения и голода!
Ты сделаешь мне истинное благодеяние, когда меня приколешь!
— Боже мой! — вскричал незнакомец. — Мне уже за пятый десяток; много претерпел я всякого горя, но никогда не имел несчастия, чтобы видеть при себе человека, умирающего с голоду или имеющего нужду, чтобы приколоть его для избавления от продолжительного страдания!
Марко! Набери побольше сухих сосновых и еловых сучьев и разведи огонь, а я сейчас назад буду.
Всякий исполнил свое дело. Марко начал кортиком обрубать сучья, а старик, взяв дитя мое на руки, стал пробираться сквозь густые кустарники и скоро скрылся. Марко в несколько минут развел большое пламя у ног моих; старик также скоро возвратился с кожаною сумою и двумя суконными свитами. Он сел подле меня, помог привстать и, говоря: «Подкрепи, бедная, свои силы!» — развязал суму, вынул хлеб, кусок сала и баклагу. Налив дубовый кубок вина, он дал мне выпить и, отрезав хлеба и сала, просил покушать.
Ах! Все избранные яства за столом Турбона никогда не казались мне столько вкусными, крепительными. Я приметно оправилась и мысленно благодарила бога, пославшего мне в пустыне вместо ожидаемой смерти неожиданную помощь. Когда огонь совершенно разгорелся, то Марко по приказанию старика вынул из сумы большой кусок жареной баранины и, вздев на ореховый сук, стал разогревать. В течение сего времени я, ободренная ласками незнакомцев, рассказала старику коротенько всю причину злополучия и последствия оного. Выслушав меня внимательно, он воскликнул:
— О паны, паны! Какое может быть бедствие, какого не наделали бы вы между своими подданными? Не будь я Дохиар, если не отмщу проклятому пану Турбону и безбожной жене его за сию несчастную жертву изуверства одного и бесчеловечия другой! Боже! Обрати грех сей на нечестивые их головы!
Насытясь горячим жарким и обогревшись возле огня, я почувствовала новую жизнь и от всего сердца благодарила великодушного Дохиара за благовременную его помощь.
— Дочь моя! — отвечал старик. — Что я для тебя теперь сделал, то должен бы делать всякий человек, а особливо христианин. Подожди! Утро вечера мудренее. Может быть, мне удастся сделать для тебя что-нибудь и большее. Тебе весьма нужно успокоенье: вот тебе свита. Ты, Марко, разложи вновь побольше костер дров, и мы оба переночуем подле нашей бедной гостьи, одевшись другою свитою.
Я улеглась у корня древесного; добрые незнакомцы одели меня свитою, я скоро заснула весьма крепко, а когда проснулась, то солнце блистало уже выше вершин самых высоких сосен. Приподнявшись, я увидела, что угостители мои сидели уже у огня и завтракали.
— Я очень рад, — сказал с видом непритворного удовольствия Дохиар, — что теперь вижу тебя гораздо спокойнее и здоровее, нежели какою видел с вечера. Придвинься к огню, поешь и приготовься к дороге неближней. Я, занимаясь охотою, имею свое становище в сем лесу и, будучи паном, содержу при себе двадцать охотников. Из вчерашнего твоего рассказа знаю, что ты на всей земле божией не имеешь надежного пристанища. Уверяю, что у меня в стане тебе будет покойнее, чем в доме изменника Турбона.
Чувствуя себя совершенно оживленною в силах, я встала, оделась в свиту, и все трое пошли в дальнейший путь.
Глава 17
Разбойница
— Мы проходили местами, кои, казалось, до того времени никем из людей посещаемы не были. Инде должны мы были перелазить через великие бугры дерев, наваленных одно на другое, а после идти по колени в тине или обходить необозримые топи. Товарищи мои нимало не теряли своей бодрости и шли, разговаривая о веселых предметах. Дохиар, как скоро замечал следы хотя малейшего уныния или усталости, то останавливался и в утешение мое говорил: «Будь смелее, любезная дочь! После трудов — отдых бывает приятнее! Прежде полудня мы будем на месте моего стана».
Ты согласишься, Гаркуша, что после всего случившегося со мною накануне такая проходка была для меня крайне обременительна, едва возможна, и я готова была в изнеможении упасть на землю. Дохиар-то приметил, и вместо того чтобы на меня вознегодовать, он сжалился, посадил на траву и, сказав Марку нечто на польском языке, начал посекать кортиком ивовые ветви, а Марко, сидя на земле, приводил их в порядок и переплетал одну с другою и концы связывал скрученными травяными веревками. Дохиар присоединился, и в скором времени поспели носилки, на каких у нас на хуторе вынашивали всякий сор с заднего панского двора. Они меня бережно усадили, подняли на плечи и весьма проворно пустились далее. Прежде я одна задерживала ход их. Я не знала, чему приписать такое доброхотство, и, узнав на опыте, сколь вероломны люди, начала питать некоторое подозрение, однако ж оно оказалось несправедливым.
Незадолго до полудня мы очутились на довольно обширной равнине. Ношакн мои остановились и опустили носилки на землю.
— Олимпия! — сказал Дохиар. — Войдем в наше становище. Проход туда, конечно, мрачен, но зато когда дойдешь до жилищ, то тебе покажется, что очутилась в раю господнем.
Что много говорить? Я в крайнем изумлении очутилась на сем самом месте, где теперь сидим, увидела этот лес, этот пруд, эти хаты, кои ты поновил и число их гораздо приумножил. Навстречу нам выбежало до двадцати полуодетых мужчин, однако у каждого на опояске висел большой нож. Все радостно воскликнули:
— Здорово, атаман! Добро пожаловать!
Тут-то догадалась и, в чьих руках нахожуся, и трепет разлился в каждом суставе моего тела. Дохиар то приметил, но притворяясь, что ничего особенного не видит, с веселою улыбкою обратился к окружавшей шайке и произнес:
— Братцы! До сих пор мы погубили много беззаконных душ, не хотевших удовольствоваться дарами божьими, ниспосылаемыми на них туне, а всегда алкавших более и более. Кто поручится, что в числе тех беззаконных не погубили мы души кроткой и убогой? Теперь провидение посылает нам случай загладить грех свой, буде он сделан. Вот девица, которую вам представляю, — девица храбрая, отважная, сильная (вы не смотрите на теперешнее ее бессилие: оно случайное и скоро пройдет), есть дочь моя, наследница моей власти, моей славы и имущества.
Принесите ружье мое, зарядите пулею и присягните ей в верности, в послушании и неограниченной
