бывает, растягивается и на все кольцо. Мимо Александровского сада идет зав производственным отделом под руку с Васей, Мишей, или Моисеем, через две площади, Революции и Театральную, вверх по Китайскому проезду, до самой Лубянки.
Так идем и мы. Ильинские ворота. Жду, когда начнется серьезный разговор, а Макар молчит. За спиной остается Варварка, а мы по-прежнему шагаем молча, У Москвы-реки сворачиваем направо, Макар внимательно оглядывает меня. Я думаю, сейчас завотделом начнет серьезный разговор, а он спрашивает:
— Ты когда стригся?
— Перед Первым мая.
— Понимаю, теперь пойдешь в парикмахерскую только под Седьмое ноября.
Я улыбаюсь неожиданному началу серьезного разговора. А Макар не меняет темы:
— Имей в виду, парень твоих лет должен стричься не от праздника до праздника, а регулярно раз в месяц. А работник центральной газеты два, а иногда и три раза в месяц.
— Лизка говорит то же самое.
— Какая Лизка?
— Телефонистка.
— А бреешься ты сколько раз в неделю?
— Мне еще не требуется.
Макар останавливается и внимательно смотрит на меня, и я смотрю на него и вижу перемены, которые произошли не с ним, а со мной.
Год назад, когда мы вот так же гуляли с Макаром, только не в Москве, а на Магнитке и Макар уговаривал меня сменить профессию, стать спецкором «Молодежной газеты», его карие, с зеленоватым оттенком глаза были на одном уровне с моими черными. А теперь до моих черных доходили уже его чуть приподнятые и как бы всегда удивленные брови.
Эту перемену заметил и Макар:
— Орел, неужели ты еще тянешься к небу?
— Кажется.
— А я уже года три как заземлился.
И, стукнув, меня в грудь, как при встрече утром, сказал:
— Счастливчик.
— С ботинками беда. Ноги каждый год становятся больше на целый номер.
— Ну раз ты сам заговорил о ботинках, разреши задать вопрос: сколько ты зарабатываешь сейчас? Больше или меньше, чем зарабатывал монтажником?
— Это неважно.
— Значит, меньше. Но не настолько, чтобы носить обувь до последнего. Тебе нужно было еще месяца два назад выкинуть свои сандалии.
— Не мог.
— Выкини сейчас.
— Не могу.
— Почему?
— На Магнитке у меня был ордер, но там не было обуви. Здесь есть обувь, а у меня нет ордера.
— Сходи в ЦК комсомола, попроси.
— Неудобно.
— Хорошо, я пойду за тебя. Заодно возьму и ордер на костюм.
— Мне хорошо и в этом.
— Понимаю, юнгштурмовка символ интернациональной комсомольской солидарности. Но, во-первых, солидарность — это не чувство напоказ, его достаточно носить в сердце. А во-вторых, и рубаха, и штаны, и обмотки выгорели и вместо благородного защитного цвета приобрели оттенок серо-буро-малиновый и дискредитируют как тебя, так и чувство солидарности. Советую не только обновить гардероб, но и сменить фасон. Купи костюм — тройку или двойку. Купишь?
Я замялся.
— Деньги мы соберем, одолжим.
— Не нужно.
— У тебя есть?
— Я не получал гонорар за три месяца.
— Значит, есть. Тогда говори, в чем дело?
— Тройка или двойка хороши, чтобы утюжить в них Петровку или Столешников. А как я полезу в тройке в котлован или в штрек? Как забраться в пижонском костюме по скобам на строящуюся мартеновскую трубу? А мне ведь по заданию райкома нужно дважды в неделю взбираться туда, на верхотуру, читать в обеденный перерыв трубокладам передовую «Правды».
— У тебя сколько костюмов?
— Один!
— Журналист должен иметь два: рабочий и выходной.
— Вот здорово. Свой интернациональный долг перед народами мира мы уже выполнили. Мировая революция торжествует, делать комсомолу больше нечего, и я начинаю соревнование с Елизаветой Петровной.
— Это еще кто?
— Императрица всея Руси. После смерти Лизаветы осталось пятнадцать тысяч платьев.
— Свой революционный долг перед народами мира мы еще не выполнили, и пятнадцать тысяч платьев нам не нужны. Но два костюма — это не роскошь, а необходимость.
— Не уговаривай. Сегодня два костюма. Завтра я начинаю откладывать деньги на сберкнижку, а послезавтра покупаю собственный велосипед.
— У тебя все крайности. Пойми, ты — журналист. Встречаешься с людьми. Был на свидании у товарища Серго. Ведь был?
— И ты не веришь! — вскипел я.
— Верю. Верю.
Я разжал кулаки.
— И мне обидно, — проглотив слюну, продолжает Макар, — что корреспондент «Молодежной газеты» явился к народному комиссару в затрапезном виде. В рваных сандалиях…
— На мне были трэхи!
— Какие еще трэхи?
— Трэхи дал мне поносить на время свидания с народным комиссаром шофер Артюша.
— Шофер не должен давать корреспонденту поносить трэхи, корреспонденту нужно иметь свои.
— Поговорили о барахле — и будет.
— Степа, уразумей, теперь ты не рабкор, не слесарь-монтажник, а журналист.
— Эх, Макарка. Костюм-двойку я куплю и новые ботинки куплю, научи, где взять журналисту умение.
— Не гневи бога. Ты за этот год сделал большие успехи. Тебе это скажут и Вася, и Мишка, и Моисей, и оба Женьки, и Катя, и Зоя…
— А Юр. Внуков?
Я в те годы почему-то выше всего ставил мнение Юр. Внукова.
— С Внуковым я не говорил, но не сомневаюсь, что и он радуется твоим успехам.
Мы уже поднимались по Китайскому проезду. Через триста метров конец пути. Лубянка. А Макар еще не начинал серьезного разговора. Я беру его за плечи, трясу.
— Зам порвал статью. Обидел, оскорбил меня. Ты что, забыл?
— Нет.
— Так говори о заме, а не о тряпках.
— На нашего зама нельзя лезть грудью вперед. Сначала следует семь раз отмерить. А ты стучишь кулаками в толстую кирпичную стену,
