зря, видно, один остроумный человек некогда сказал: «Если кто-нибудь, пусть даже на полчаса, ради шутки или на сцене театра намотает себе на голову вместо чалмы хотя бы платок, махните на него рукой — пропащий он человек!»
Но вернёмся к двадцати четырём прекрасным дамам, приглашённым в этот весенний вечер в пышную гостиную госпожи Нахид Доулатдуст. Все они были или нежными жёнами, или подругами тех, о ком мы сейчас рассказали. Ведь не секрет, что ни одно общество, создаваемое в нашей прославленной, подобной раю столице, не просуществует и двух дней, если среди его членов не будет представителей сильных мира сего.
Итак, как только Мехри Борунпарвар опустилась в бархатное кресло с вылезшими пружинами, а Махин Фараз-джун придвинулась к ней и они начали шептаться, все, даже Марьям Хераджсетан, облегчённо вздохнули.
Марьям Хераджсетан подтянула под блузкой фиолетового бархата обвислые, как бурдюк, груди, выпрямилась, помассировала свой двойной подбородок, покрытый морщинами, тёмными пятнами и узлами, поправила серебристую лису и почувствовала вдруг такое блаженство, словно только сейчас освободилась от объятий восемнадцатилетнего юноши или увидела на небе сияющие силуэты райских чертогов.
Видя, что Мехри и Махин, самые лицемерные и лживые из дам, увлечены разговором, остальные занялись делами. Все знали, что, пока эти две подружки, известные своими выходками на весь аристократический Тегеран, не увлекутся какой-нибудь авантюрой, они никому не дадут ни вдоволь почесать язык, ни заняться серьёзным делом. Ведь и в правлении обществ они обычно никому не дают проявить себя, словно все должности, начиная с председателя и кончая инспектором или ещё бог весть каким доходным местом, попали к ним по наследству или были подарены им их наглыми мужьями в свадебную ночь.
Около Махин на стуле сидела вялая, словно осёл, стоящий возле забора в ожидании хозяина, дама и изумлённо смотрела на гостей. Это была жена дипломатического светила, некогда чистое, невинное создание. Без жизненного опыта, без образования, она, выйдя замуж, оказалась в каком-то замкнутом кругу. Господин Али Акбар Дипломаси, её дорогой супруг — да убережёт его аллах! — уже десять лет как тихо, без шума, никого не предупредив, вышел из франкмасонской ложи Тегерана. За эти годы он несколько раз занимал министерские посты, был даже одним из первых министров без портфеля «эпохи демократии»[16], а теперь уже восемь лет, с удивительной наглостью втёршись в учёный мир, руководит высшим научным учреждением страны. Сорок лет назад он перевёл какую-то устаревшую книгу по педагогике, полную ошибок и нелепостей. За эти сорок лет мир встал с головы на ноги, но научная эрудиция господина Али Акбара Дипломаси продолжает пребывать всё на той же первобытной ступени.
Этот знаменитый учёный, только и умеющий произносить бессмысленные речи на нескольких мёртвых и живых языках, известен на весь мир от Петельпорта[17] до Янги — донья[18] своей миловидной внешностью, изящной фигурой, тонким носом и очень мудрым лбом, свидетельствующим о чистоте иранской расы и благородном арийском происхождении. И всё-таки для того, чтобы войти в среду аристократов, ему необходимо было иметь жену из знатного рода. Вот он и взял эту наивную бедняжку, наградил её четырьмя детьми и теперь, несмотря на её годы, заставляет паясничать с дамами в великосветских гостиных. Он вводит жену в правления различных благотворительных обществ, хотя она умоляет его избавить её от этой пытки. Раз в неделю машина руководителя высшего научного учреждения страны высаживает несчастную у дома одной из авантюристок, где она вынуждена жалкой тенью маячить в каком-нибудь кресле и помимо воли участвовать в этом грязном маскараде.
Сегодня несчастная жертва с особым нетерпением ждала конца заседания, мечтая поскорее вернуться домой, смыть с себя румяна, снять драгоценности, которые её заставляет надевать муж, и, юркнув под одеяло, горько жаловаться богу на злую судьбу, соединившую её с таким милым, приятным и щедрым мужем.
Бедная Мехри, которая так шумно вбежала в гостиную, выплеснула, как всегда, залпом свою брехню и погрузила свои телеса в кресло, ещё не знала, что выборы уже произошли и председателем правления нового общества избрана Нахид, а секретарём его — Роушан. Можно было подумать, что Махин было специально поручено занять подругу злословием, дабы та не сразу узнала, что её околпачили. Когда закончилась обычная церемония обмена любезностями и заседание пошло своим чередом, Мехри услышала несколько колких фраз, произнесённых Махин, и тут же вдруг заметила у входа в гостиную столик, на котором были расставлены большой мельхиоровый звонок, стеклянный прибор с двумя чернильницами, две ручки и пресс-папье воронёной стали. За столом гордо восседали торжествующие победу и жаждущие новых успехов Нахид и Роушан. Нахид председательствовала, Роушан держала в руке карандаш и на листочках бумаги, украшенных грубыми монограммами Манучехра Доулатдуста, записывала бессмысленные речи, чтобы потом составить протокол «высочайшего заседания».
Когда Мехри Борунпарвар увидела эту картину и поняла весь ужас происшедшего, лицо её так пожелтело от злости, что желтизна проступила даже сквозь толстый слой пудры. Мехри совершенно потеряла самообладание, и это не ускользнуло от зоркого глаза Махин, но ей так хотелось посплетничать с подругой о Марьям Хераджсетан, что даже растерянность Мехри не остановила её, и она продолжала тараторить, правда несколько замедлив темп, словно граммофон, у которого кончается завод. Мехри же совсем не слушала свою милую подругу, её занимала лишь одна мысль — как сорвать собрание.
Надо сказать, что, стремясь всюду поспеть, всюду сунуть свой нос и оставить свой след, Мехри три года провела на литературном факультете. Сдавать экзамены ей было нетрудно — здесь помогали знатность её рода, телефонные звонки, записки, весьма положительно воздействующие на преподавателей. Так, не учась, она без труда отлично закончила университет и при выдаче дипломов даже прочла пустую, но громкую речь, составленную одним профессором по поручению администрации факультета в знак уважения к благородной семье. И теперь перед этими двадцатью четырьмя дамами, даже перед Роушан и Махин Фаразджуй, она кичится тем, что её портрет, как первой ученицы факультета, был напечатан в журнале «Эттелаате хафтаги», в ежегоднике «Парс», в журнале «Амюзеш её парвареш» и ещё в десяти не то двенадцати других журналах и газетах, Правда, и Роушан, и Махин Фаразджуй тоже имеют официальное звание лиценциата литературы и иностранного языка. Но разве можно сравнить знания Мехри и их знания! Чтобы получить звание лиценциата, они все же должны были что-то знать. Ведь они учились ещё до замужества, а их род не был так славен, как род Мехри, и родители их не имели такого влияния в обществе. Они вынуждены были хоть за несколько дней до экзаменов взять в руки и вызубрить бездарные брошюры своих профессоров, чтобы на экзамене, как попугаи, повторить их глупые мысли. Приходилось готовиться им и к письменным экзаменам: ведь они не могли так открыто мошенничать, как она.
Наиболее ценные познания за время своей трёхлетней «учёбы» в университете Мехри получила от общения с теми профессорами, которые особенно славятся в Тегеране своим мошенничеством. В этой науке она обнаружила недюжинные способности, в совершенстве овладев секретами самого видного профессора педагогики, занимающего большой государственный пост и известного в научных кругах не только Ирана, но и за его пределами. Она изучила его характер и в совершенстве усвоила его приёмы: как, например, сорвать выборы, если они не соответствуют твоим интересам, или как расстроить группировки, члены которых отказываются войти с тобой в сообщество и перетягивают к себе голоса. Таким образом ханум Мехри Борунпарвар стала непревзойдённым мастером этой не облагаемой налогом профессии среди дам, так же как её учитель — среди мужчин.
Итак, Мехри обнаружила, что её оставили в дураках, как раз в тот момент, когда ханум Рогийе Асвад- ол-Эйн начала свою длинную и бестолковую речь. Этой женщине исполнилось уже шестьдесят лет, и всю свою жизнь, день и ночь, в Иране и за его пределами, на своём весьма оригинальном персидском языке и ломаном французском и английском она старается доказать людям, что это не её покойный отец был садовником в Таджрише[19], что это не она в десять лет уже была сиге[20] у своего покойного мужа, довольно известного государственного деятеля. Потом она плечом к плечу прошла с ним долгий путь, вращаясь в высших сферах иранского общества. И даже когда её муж назначался регентом шаха, она становилась регентшей шахинь. Но что бы человек ни совершил в своей жизни, он всегда останется пленником своего происхождения. Бог ведает, сила какого волшебства передаёт из поколения в поколение черты предков, и сколько бы человек ни ездил
