доктора Кейда. Дэн с Хауи снова отправились на встречу с девушками, которая, как я выяснил позднее, с треском провалилась. Мы с Артуром фантазировали о нашем идеальном будущем, правда, так мечтают только студенты; никакого брака, никаких детей, никакой постоянной работы. Ничто важное в жизни не меняется, всегда ценится привязанность к старым друзьям. В тот день Арт дал клятву, что мы когда-нибудь зайдем на территорию университета уже профессорами и возьмемся за возрождение классических традиций, когда знание одновременно было священным и оскверненным, раздавалось только немногим достойным и возводилось до высокого искусства. Знание — это данность, бытие, а не просто товар или продукт.
— А тех, кто не подчиняется, мы побеждаем, — сказал Арт. — Как Карл Великий поступил с саксами. Нужно предоставить выбор: сменить веру или умереть.
Во время написания статьи о Карле Великом для доктора Кейда, я, наконец, понял, о чем говорил Артур. Возможно, мы видели (или хотели видеть) наш дом этаким восстановленным Аахеном — столицей Карла. Но он был обречен с самого начала, раз столько веры заложено в знание, хотя знание само по себе может быть опасно. А мы тогда слишком сильно уверовали в знание. Так что, когда я обнаружил иронию судьбы в истории Карла Великого, следовало понять — намерений недостаточно.
«Карл Великий спал с пером и бумагой под подушкой, притом — каждую ночь. Говорили, что он страдал от бессонницы, а когда не мог спать, писал. Есть сообщения о том, как король-воин лежал в постели, а свечи сгорали до основания. Во всем Аахене стояла тишина, если не считать скрипа его пера. Иногда слышались и другие звуки: раздраженный вскрик, разрывание бумаги, бросание предметов. Это были звуки мучений Карла Великого. Несмотря на все усилия, он умер неграмотным правителем, научившись лишь ставить подпись».
Позднее в тот день я отправился в библиотеку и обнаружил Корнелия Грейвса спящим за письменным столом. Судя по виду, он провел так всю ночь. На столе рядом с ним стояли термос и пустая чашка, на плечи было накинуто одеяло.
Пришлось раздвинуть занавески, проявляя осторожность, чтобы свет не упал на старика. Следующие полчаса я наводил порядок: поправил коврики, расставил по полкам лежащие в разных местах книги. На коленях у Корнелия лежал увесистый старый том, обтянутый сухой потрескавшейся кожей. Остатки позолоты на переднем обрезе теперь представляли собой лишь точки. Поверх открытой страницы лежала лупа. Я подобрался поближе, чтобы прочитать текст на белом пергаменте. Это была страница из Второзакония на латыни — из Вульгаты.
Корнелий Грейвс положил руку на страницу, и я удивленно выпрямился. Но на этот раз он не сделал никакого сварливого замечания, на лице было просто усталое выражение. Он произнес скрипучим тихим голосом:
— «Aliquando bonus dormitat Homerus». «Даже добрый Гомер кивает».
После этого Грейвс снова закрыл глаза.
— «Mutato nomine de te fabula narrator», — тихо произнес я. — «Если изменить имя, то история относится и к тебе». Я знаю про голубей.
Я не был уверен, слышал ли меня Корнелий. Он положил одну руку на колено и собрался встать. Палка дрожала у него под рукой, но каким-то образом, напоминая старую ржавую машину, он поднялся, будто тянулся к невидимым шестеренкам и шкивам.
— Арт рассказал мне про философский камень, — продолжал я, набравшись смелости. — Он сообщил, что экспериментирует с животными. А еще — была встреча с одним человеком, который раньше работал на вас. Он сказал, что вы заставляли его ловить голубей в университетском дворе.
Корнелий откашлялся и поднял дрожащую руку — ладонью ко мне.
— Минутку, минутку.
Он откашлялся и сплюнул в платок.
— Что вы хотите узнать? — спросил он и уставился на меня.
Я не ожидал такого ответа. Я спланировал весь сценарий. По нему Корнелий Грейвс все отрицает, я давлю на него. Перед отправлением на работу я даже составил список фактов и объяснений их связи друг с другом. Но Грейвс не выглядел человеком, которого застали за чем-то предосудительным. А вот я сам внезапно почувствовал себя загнанным в угол. Может, все знают про голубей. Возможно, это часть стариковской эксцентричности, безобидный симптом (то есть, безобидный для всех, кроме голубей), и администрация университета принимает это чудачество, чтобы Корнелий оставался доволен.
«Кроме того, какое тебе дело, если даже все это — неправда?» — подумал я.
Библиотекарь постучал пальцами по палке.
— Вы хотите знать, существует ли философский камень? — спросил он.
Я не знал, что сказать и во что верить.
Он вздохнул и коснулся моей руки:
— Пойдемте со мной.
Грейвс отвел меня к себе в кабинет, за дверь в дальней стене. Я никогда в жизни не видел такого беспорядка и завала: горы папок и книг, опасно наклонившихся, готовых обрушиться в любой момент. На маленьком письменном столе лежали груды бумаг, пожелтевшие уголки торчали, иногда заворачивались. По бумагам рассыпались скрепки, разнообразные закладки, замки, ключи, перевернутые чернильницы, металлические перья, ручки, треснувшие лупы, бритвы, баночки с засохшим клеем и карманные часы с треснувшим циферблатом. Корзина для мусора оказалась переполненной, на стенах оказались разлинованные листы бумаги вместе с картами без рамок, а заодно — косо повешенные гравюры. Повсюду валялись конверты с обведенными красным маркером обратными адресами.
«Вот так будет выглядеть мозг Корнелия, если вскрыть ему череп», — подумал я.
Среди этих джунглей я вдруг заметил его диплом под старым стеклом, трещины на котором располагались в виде паутины. Он висел в надтреснутой рамке, несколько кусочков от нее отвалились. Диплом выглядел, словно икона какого-то прекратившего существование ордена, которая теперь лежит забытой и неиспользуемой.
Над его столом висела черно-белая гравюра с изображением лабиринта с цитаделью в центре. «Amphitheatrum aeternae sapientiae alchemic», — гласило название. «Бессмертный амфитеатр алхимических знаний». Под названием мелким шрифтом значилось имя автора: Генрих Кунрат. Картина была типично средневековой и по пропорциям, и по стилю — мужчины в туниках и треугольных шляпах перемещались внутри лабиринта, одни пешком, другие — на лошадях. Некоторые остановились поговорить друг с другом. Кто-то смотрел в небо, словно пытаясь определить свое местонахождение. Несколько исследователей взобрались на стену, но видели лишь цитадель, стоявшую в воде, наполненной извивающимися морскими змеями. К башне вел один путь — деревянный мост с драконом в конце. Свернувшийся дракон отдыхал на арке и смотрел вниз на старика в мантии, который остановился у входа. Тот держал в руках фонарь, из которого исходили линии, словно свет направлялся вперед.
Корнелий Грейвс встал рядом со мной и показал палкой на рисунок на стене.
— Двадцать ложных дорог, все они связаны. Так посвященный может блуждать годами, думая, что нашел правильный путь. — Он провел по лабиринту концом палки, резиновый наконечник сделал круг около цитадели. — Из лабиринта нет выхода после того, как человек туда попал, за исключением двадцать первого пути. — Он остановился на драконе. — Это страж башни знаний. Взгляните сюда. — Грейвс провел линию к мосту. — Правильный — только двадцать первый путь. Тогда происходит ритуальный выход. Видите ли, дракон — это змей. Архетипичный искуситель. Голова показывает на север, хвост — на юг. Два варианта выбора: caput draconic или cauda draconic — голова дракона или хвост дракона. Какая тропа? Какое направление? Как вверху, так и внизу…
Он смотрел еще мгновение, затем перевел палку на человека, который лежал на животе за одной из стен.
— Этот упал и лежит мертвым. А вот этот… — он показал на второго, стоявшего над мертвецом и запустившего руку в его карман. — Что вы видите?
— Он что-то у него крадет, — выпалил я.
— Что? Деньги? Еду?
Я снова посмотрел.
