— Довоевались!
Я сел, а один казак ответил:
— Воевали, да мало.
— Вишь, какой герой! Небось, немало убил нашего брата!
— Да! Всем досталось, кто попадал! Я дернул казака:
— Молчи. Зачем озлоблять? — шепнул я.
— А Вы что? Милости ожидаете от этих гадов? Все равно всех расстреляют.
— Да я знаю, но чтобы не мучили.
— Теперь уже все равно! — ответил казак.
Впереди шла разгрузка. Я посмотрел на англичанина и показал рукой на горло. Англичанин замахал руками: «Не бойтесь!»
В это время я увидел, как слезших с автомобиля казаков, ругаясь, красноармейцы били палками. Я кивнул англичанину: «Смотри!»
Подошла наша очередь. Англичанин спрыгнул, отстранил красноармейцев, и мы сошли спокойно. Погнали нас к стене завода. Красноармейцы стояли полукругом. Мы сбились в кучу. В мыслях молниеносно летели картины прошлого: семья, дети… Сейчас поставят пулеметы — и конец.
Из тысячи уст казаков раздался ропот возмущения против тех, кто нас выдал. Ни утешения, ни угрозы НКВД не помогали.
Но вот пришел какой-то советский военный и захлопал в ладоши. Все стихло.
— Сейчас будут выкрикивать буквы, и чьи фамилии начинаются с этой буквы, выходи, — приказал он.
Крикнули буквы С и Т. Я был поглощен своими мыслями и не ожидал пощады.
Поглощенный мыслями я не слышал как крикнули букву Б. Бастрич меня толкнул: «Пойдем! Наша буква!» Мы пошли. Нас повели в какое-то помещение, крытое стеклом. Масса столиков и на них указаны буквы. Буква Б была на первом столике, другие столики шли вправо, вглубь; влево было несколько дверей и проход к выходу, куда выходили зарегистрированные.
Я стал в очередь к столику Б и начал рассматривать это помещение. Вдруг слышу шопот: «Генерал Краснов!..» Все обернули взгляды влево, и я повернулся и в открытую дверь увидел генерала, сидевшего на стуле и с кем-то разговаривающего, но с кем, не видел. Дверь закрылась. На душе стало спокойнее. Меня уже не мучила надежда на справедливость и свободу. Раз предан генерал Краснов, то какие надежды и претензии могу иметь я — эмигрант никому не известный?..
Подошла моя очередь:
— Фамилия, имя, отчество, где родились и в каком году? Где проживали до 1939 года?
Я назвал город на Балканах. Он прекратил писать и посмотрел на меня:
— Так Вы эмигрант? Вы не подлежите репатриации. Товарищ Сталин не претендовал на старых эмигрантов. Почему Вы здесь?
— Меня передали обманом. Я никогда не был советским гражданином. Я болгарский подданный, — пришлось лгать, вспыхнула искра на спасение, но после следующих слов, она угасла.
— Вы не подлежали репатриации, но раз попали сюда, отсюда уж не вырветесь. Я сам был на работе в Германии, а теперь против своего желания возвращаюсь.
Окончилась моя регистрация. Я повернулся, чтобы идти к выходу. Смотрю, в сопровождении советского офицера идет генерал Шкуро. Я по привычке хотел было откозырять, но опомнился и продолжал идти к выходу. Вышел во двор. Опять столы. Но здесь уже происходит любимое занятие всех представителей Советского Союза — «обыск», или грабеж. Людей раздевали догола. Смотрели, не спрятал ли чего-нибудь внутрь себя, отбирали все острое, не исключая ценностей и хороших вещей. Я подошел к столу. Подбежал сухощавый энкавэдист:
— Вы офицер? — спросил он. — Нет.
— Не может быть!
— Я же говорю Вам, что нет.
— Не верится. Деньги есть? — Да.
— Давайте все, кроме советских.
— Советских у меня нет.
Вынул бумажник и даю его ему. Он не взял, а сказал:
— Выньте и положите в корзину.
Он держал ее полную всякой валютой. Я вынул деньги, опустил их в корзину, закрыл бумажник и смотрю на энкавэдиста. Бумажник новый, шевровый, красивый. Не отберет ли? Он спросил:
— Все? — Да.
— Положите бумажник к себе в карман. Я улыбнулся и сказал:
— Спасибо!
Подошел к столу, где был другой представитель НКВД, развязал вещи и подал ему. Сверх моего ожидания, со мной было обращение иное, чем с другими. Энкавэдист отодвинул обратно вещи и сказал:
— Есть ли у Вас ножи, бритвы? Дайте.
Я вынул бритву, перочинный нож и подал ему. Он довольно любезно сказал мне:
— Выньте только лезвие и бросьте на стол, а бритву оставьте себе. Она Вам пригодится.
Я вынул нож и, взяв бритву, поблагодарил его, затем расстегнул шинель и поднял руки для обыска. В кармане были ножницы для ногтей, без которых я не мог обойтись и думал, если найдет, то попрошу, чтобы он их мне оставил. Он посмотрел на меня и сказал:
— Идите. Ваш обыск закончен.
Я взял свои нетронутые вещи, где было еще много фотографий и видов городов Вены, Нюрнберга, Байройта, где я лежал в лазарете и пошел через указанную мне дверь в разрушенный завод.
Внутри пыль стояла столбом. Люди укладывали вещи и одевались после обыска. Я прошел к противоположной двери, где стоял часовой и расположился здесь, собрав всех эмигрантов: Аболина, Иванова, Григорьева, Лакеева, Шишкина, Березова и еще одного капитана 3-го полка, фамилию его не помню, Ба-стрича с двумя братьями, Мирко Петровича с сыном, раненого Бражо. Завели разговоры, как кого обыскивали. Оказалось, что только я один прошел благополучно. Чем объяснить это, не знаю, но в дальнейшем описании убедитесь, что советские начальники и граждане остановили свой взгляд и выбор на мне. (Безкаравайный на протяжении всех своих воспоминаний неоднократно говорит о благожелательном отношении к нему представителей НКВД как на территории Австрии, так и в пути в Сибирь, и в концлагерях. Но он не объясняет, почему. При чтении же всего его рассказа, установить это не удалось. — В. Н.)
Часа через два прибыли семейные — большинство женщин из Лиенца. Женщины обступили меня с вопросами: не встречали ли моего мужа и прочее.
В полночь меня разбудил голос энкавэдиста. Он ходил по заводу и выкликал чью-то фамилию… Это происходило с час. Укрывшийся, наконец, решил, что бесполезно укрываться, и откликнулся в двух шагах против меня. Энкавэдист подбежал и начал его, лежачего бить ногами, приговаривая:
— Два часа я глотку рву, тебя ищу, а ты прячешься. Вставай, пойдем! — и увел его.
Он больше не вернулся. Отсюда начались допросы и пытки.
Из завода, на котором нас поместили, два раза в день отправляли людей на восток. В первую очередь отправляли женщин и семейных, которые ежедневно прибывали. Отправляли группами по семьсот-восемьсот человек. Люди торопились уезжать; каждый поскорее хотел узнать свою судьбу. Томительна была неизвестность. Я не ехал, на что-то надеялся. Близость англичан меня успокаивала, и я думал, что здесь не будут расстреливать, стесняясь их. Жить так хотелось.
Я не решался ехать на восток, а хотел подождать еще несколько дней. Попался я, как глупая птица, в западню и теперь хотел, чтобы чины моей роты уехали и чтобы мне ехать с незнающими меня.
В противоположной стене от дверей завода, было отгорожено досками в полметра вышиною место для уборной. Желающие оправиться ходили туда, как женщины, так и мужчины, а часовой наблюдал. На второй день пребывания на заводе и мне пришлось идти в это место. Было стыдно, но ничего нельзя было сделать. Все находившиеся там были видны и сами все видели.
Вдруг здесь появляется высокая голая фигура казака. Он шел очень медленно. Его заметил проходивший офицер НКВД, которых здесь было очень много. Они разгуливали между нами и рассматривали
