раздавались выстрелы и опять закрывали. Ясно, что кого-то расстреливали. «Кого же? — промелькнула у меня мысль. — Наверное, расстреливают старших вагонов, за то, что не могли укротить людей…»
Послышался шум у нашего вагона, по порядку, 46-го, открыли вагон и закричали:
— Старший вагона! Давай сюда!
Я подошел к двери. Как я выглядел в эту минуту, я не знаю, но я был спокоен. Загремела отодвинутая дверь. Я стоял впереди. Десяток винтовок и автоматов были направлены в дверь вагона.
Начальник конвоя, с бритой головой и с наганом в руке, стоял в полукруге. Я ожидал приказания: «слезай» и рассматривал каждого в лицо — какой же меня застрелит? Охрана была из русских людей, были и донские казаки, а начальник еврей.
Начальник грубо спросил:
— Что, убит?
— Нет, еще жив, — ответил я.
— Давай сюда! Я крикнул:
— Ребята! Принесите сюда Демьяновского.
Четыре человека принесли полумертвого казака к двери. Он слегка всхлипывал ртом. Начальник сказал нквдистам:
— Возьмите и положите здесь! — и, указав против вагона, в четырех-пяти метрах от железнодорожного пути, приказал одному из НКВД:
— Дострелить!
Подошел молодой энкавэдист, упер дуло винтовки в голову казака и выстрелил. Демьяновский умер.
Всех потрясло увиденное. Многие опустили голову и молча смотрели на пол вагона. Я смотрел на палачей и видел, что не всем им по душе приказание: «Убей брата!» Некоторые отвернулись, когда достреливали казака.
Но ничего не поделаешь! Беспощадна советская власть ко всему русскому народу!
После этого начальник обернулся к вагону и, грозя наганом, сказал:
— Это будет всем! Со мною говорить и просить может только старший! Поняли? После этих слов он приказал закрыть вагоны. Боже мой! Вся злоба и ненависть свалились теперь на меня. Девяносто три пары глаз не спускали с меня взгляда со стоном:
— Старший, требуй воды!
Никакие увещевания с моей стороны не помогали. Я знал, что воды нет и просить ее бессмысленно, но нужно было что-то сделать, чтобы успокоить людей, потерявших рассудок от мучившей их жажды.
Я крикнул в окно часовому:
— Вызови начальника охраны!
Все стихли в трепетном ожидании. Все лелеяли надежду получить каплю воды. В первый раз я должен был произнести это гнусное слово «товарищ». Я обращался к людям со словами «ребята» или «братцы», а только к начальству обращался по необходимости — «товарищ».
Пришел к окну товарищ жид. Я ожидал, что он будет грубить. Но он был очень вежлив.
— Товарищ начальник! — обратился я. — Очень тяжелое положение людей, нужно хотя бы немного воды.
— Я понимаю, — ответил начальник, — но у нас у самих нет ни капли воды.
Но это он солгал.
— Мы ждем паровоза. Вчера еще ушел набрать воды, и что-то его еще нет. Скоро наверно прибудет.
— Я понимаю, — сказал я, — но есть люди уже больные и в бессознательном состоянии.
— Я сейчас дам распоряжение отправить их в изолятор, — сказал начальник.
Я его поблагодарил и он ушел. Пришли энкаведисты и забрали больных.
Заболевания были не только в моем вагоне. Из четырех с половиной тысяч человек оказалось много больных. Значит для изолятора нужно было с десяток пульмановских вагонов, но нквдисты ухитрились всех больных усадить в один вагон, который болтался в хвосте поезда. Неудивительно, что через несколько дней мне сообщили, что мои люди умерли в изоляторе. На мой вопрос, отчего умерли, я получил ответ:
У одного образовалось загноение уха, другой умер от разрыва сердца, а третий от теплового удара. Верно ли это, я не знаю, но их я больше не видел. В вагоне слышался стон:
— Старший! Требуй воды!
Никакие увещевания не помогали. Обезумевшие люди кричали: «Воды!»
Сам я был не в лучшем состоянии: язык мой одервенел, пересох, горло сдавило, не хватало воздуха, но я понимал, что воду мы получим только тогда, когда она будет и когда энкавэдистам заблагорассудится нам ее дать.
Мне трудно было успокоить людей, что через полчаса-час вода прибудет и мы утолим жажду. Я сам начинал терять надежду на то, что вода когда-либо прибудет и начал думать, что «отец народов» решил нас замучить жаждой.
Но тут, неожиданно, подтвердилась русская поговорка: «Бог не без милости!» — набежали тучи, раздался раскат грома. В вагоне все притихли, лица озарились радостью. Пошел проливной дождь.
Все вскочили, как вихрь, с кружками, котелками и бросились к окнам вагона, давя друг друга. Каждый старался просунуть свою посуду наружу, собрать хотя бы несколько капель дождевой воды и смочить себе пересохший рот и горло. Тысячи рук показались наружу, прорезая руки колючей проволокой и не чувствовали ни боли, ни крови, которая текла, лишь бы собрать несколько капель воды.
Охрана стояла молча. Не было приказов и предупреждений — «Назад!» Охранники, улыбаясь, смотрели на происходившее. Не знаю, были ли они рады, что Господь смиловался над нами, или же они радовались нашими мучениями.
Я в общей свалке не успел ничего захватить. Волной людей я и Шмелев были прижаты к окну. Несколько дождевых капель упало мне на лицо и на голую грудь. Какое блаженство я испытал в эту минуту! От приятного прикосновения дождевых капель к огненно горячему телу я мгновенно забыл все горе и свою будущую участь и одного только хотел, чтобы без конца падали на меня эти холодные, освежительные капли. Но увы! Волна вновь прибывших оттолкнула меня от окна и А. И., сосавшего свою грязную руку. Он мне тоже ответил улыбкою и сказал:
— Ничего, Н. И.! Мы находимся в советском раю, должны и этим удовлетворяться. А как приятно, еще бы немножко, хотя бы таким способом.
Но минуты счастья окончились. Дождь перестал, но стало свежее и прохладнее, и многие сразу уснули. Часа в четыре дня пришел паровоз. Выдали нам по два ведра воды на вагон. Ведро вмещало, до самого верха десять литров. Разделили эти восемнадцать литров на девяносто человек и хоть немного утолили жажду.
Почти в течение двух месяцев пути мы были на таком водяном пайке.
После раздачи воды эшелон тронулся. Какие станции проезжали, не помню, но часов в 8–9 утра проезжали по маленькому вновь исправленному мосту через реку Донец. Большой полукруглый мост был взорван в нескольких местах. Маленький мост охранялся женским караулом.
Донские казаки бросились к окнам вагона, с тоской смотрели на реку и громко говорили: «Донец! Донец, а дальше и Дон!»
Как только остановка, так и начинается излюбленное советское занятие — обыск. Загонят людей в одну половину вагона без вещей и начинают НКВД трусить, в моем присутствии у трех-четырех человек что-то нащупали, зверски избили и отобрали все, до нитки. После таких обысков я всегда возмущался, как начальство допускает до такого грабежа, а мне, смеясь, отвечал красный партизан-кубанец:
— Ха! Допускают? Да они сами воры, они и заставляют грабить, а после будут делить. Когда прибудешь к месту назначения и останешься в одной рубашке, то и это хорошо…
Через несколько дней пришел старшина и, увидев, что я совершенно обессилил, приказал оставить кого-нибудь за себя и идти в изолятор. Я действительно чувствовал себя очень плохо от недостатка воды и воздуха. В ушах у меня шумело: «Старший, воды!» Мне необходимо было отдохнуть и успокоит нервы.
Я взял шинель и с трудом слез с вагона, не было сил. Ноги подкашивались от полусидячего положения в течение почти месяца. Я уже отвык ходить. Поддерживаемый старшиной, я поплелся к заднему
