направилась в свою бригаду, которая находилась там же — в Налибокской пуще.
На ногах у меня были сапоги, которые давно носила. Я поняла, что в такой дороге они развалятся. Поэтому я их сняла, связала, перекинула через плечо и пошла босиком. Благо, погода была еще теплая. Моему примеру последовала вся группа.
Мы шли по проселочной дороге, держась ближе к тем местам, где были леса. Наши проводники сказали, что единственное место, где партизаны чувствуют себя уверенно и могут защитить себя — это лес.
Проводники учитывали, что мы «еще новенькие», и устраивали остановки. На заре вошли в лес около деревни. Старший группы отделил четырех мужчин: двух партизан и двух из наших. Они пошли в деревню за продуктами и водой. Двое, как правило, заходили в крайний дом, а двое оставались снаружи. Вскоре они возвратились, принесли хлеб, сало и ведро воды с кружками. Каждому дали хлеб и по кусочку сала. Часть продуктов оставили еще на раз.
Старший назначил часовых и определил очередность дежурства. Остальные устроились на отдых.
Вечером съели оставшиеся продукты, вернули хозяевам ведро и кружки, а затем пошли дальше.
Чем ближе мы подходили к Налибокской пуще, тем больше было лесов, и вскоре мы передвигались не только ночью, но и днем. Проводники сообщили, что мы уже достигли партизанского района. Фактически немцы там не появлялись. Разве что, когда устраивали так называемые «марафоны» — блокады на партизан армейскими частями.
Когда мы шествовали по партизанскому району, мы стали получать и «горячую пищу»: в деревнях нам давали картошку, в лесу, на полянке раскладывали костер и пекли ее.
В пути я продолжала упрашивать Цилю спасти мою маму.
И вот мы у цели. Налибокская пуща представляла собой огромный лесной массив, раскинувшийся на сотни километров. Когда мы уже подходили к расположению отряда Зорина, вдруг откуда-то появились вооруженные люди — несколько мужчин и женщина. Он поздоровались с Цилей, нашими проводниками и подошли к нам. Оказалось, что это была наружная охрана, сидевшая в засаде.
Придя в отряд, первое, что мы увидели — это была небольшая поляна среди густого леса. Вокруг и поодаль — шалаши и землянки; по территории ходили вооруженные дневальные. Один из них подошел к нашей группе, старший проводник сказал кто мы, и дневальный доложил командиру отряда о нашем прибытии. Мы расселись тут же на поляне. Нас окружили «зоринцы» и, как только узнали, что мы из минского гетто, стали расспрашивать обо всем. У многих там остались родные. Меня многие узнали, потому что были знакомы с моей мамой.
В это время в сопровождении дневального из землянки вышел Зорин и с ним еще один мужчина, как оказалось, начальник штаба.
Зорин был одет в военную форму, но без знаков военного звания. Он был высокий, красивый, с усами — настоящий партизанский командир, очень похожий на Чапаева из одноименного кинофильма. Начальник штаба был одет, как обычный партизан, на голове пилотка со звездочкой.
Они поздоровались с нами. Зорин подошел к Циле, обнял ее и сказал одно слово: «молодчина». Спросил, когда она пойдет к себе в бригаду, она ответила, что сразу же уходит. Зорин сказал, что ее проводят. До бригады было недалеко.
Я достала карандаш и бумагу, написала маме записку. «Это твой последний шанс вырваться из гетто. Если ты не уйдешь с Цилей, я о тебе никогда не вспомню». Может быть это было жестоко так писать, но я ведь знала свою маму, ее надо было «подтолкнуть». Я отдала записку Циле.
Циля попрощалась со всеми. Когда мы поблагодарили ее за спасение, она сказала: «Будьте все живы, здоровы!»
Отряд Зорина располагался в двух местах: одна часть была там, где находился сам командир, вторая в 10 километрах от первой.
В первой части начальник штаба оставил меня и двух мужчин. Остальные, в том числе Зяма, Лида и Тана, отправились в другую часть отряда.
Когда я прощалась с Зямой, которому была обязана своей жизнью, он сказал слова, запомнившиеся мне на всю жизнь: «Если будем живы, встретимся». Будто он предчувствовал, что больше никогда не встретимся.
Сентябрь месяц был уже на исходе, а от Цили не было никаких вестей.
И вот 12-го октября, когда я еще не отстояла на посту внутренней охраны положенное время, командир роты привел мне замену и сказал, что пришла моя мама.
Я побежала и увидела маму, стоявшую у землянки Зорина с двумя девушками. Вокруг собрались партизаны — ведь многие знали мою маму. Мама со мной поздоровалась без всяких эмоций, будто мы расставались на какое-то время по незначительному поводу.
В начале октября, за две недели до полного уничтожения Минского гетто, Циля выполнила свое обещание, спасла мою маму и еще двух девушек.
Прошло время, и я вошла в состав отряда имени Буденного партизанской бригады имени Пономаренко, действовавшей на территории все той же Налибокской пущи, участвовала в подрыве железных дорог.
Особенно запомнились последние недели и дни перед наступлением советских войск в Белоруссии в 1944 году и освобождением республики от гитлеровских оккупантов.
Обычно для подрыва железнодорожных составов врага партизаны выходили небольшими группами. С началом стратегической операции советских войск, получившей наименование «Багратион», партизаны изменили тактику уничтожения вражеских эшелонов с живой силой и техникой, шедших на фронт.
На подрыв железнодорожных путей выходили не отдельными группами, а всей партизанской бригадой. Разбирали и уничтожали пути на десятках километров. Как только гитлеровцы заканчивали восстановление разрушенного нами участка железнодорожного полотна, партизаны подрывали другие многокилометровые прогоны.
Таким образом, железная дорога была полностью парализована. Подкрепление для фашистских войск на фронт не поступало. Это способствовало успешному наступлению белорусских фронтов, освобождению республики от оккупантов и, в конечном счете, победе над гитлеровской Германией, спасению многих народов мира, и в первую очередь евреев, возрождению их национального очага — государства Израиль, где с 1991 года живу я и мои потомки.
Мы и только мы, пережившие этот кромешный ад, знаем всю правду о том, что произошло с евреями. Никто не вправе судить тех, кто там погиб.
Я пребывала в этом аду 2 года, один месяц и 15 дней и каким чудом выжила, сама не знаю.
Может быть, этого вообще не было!? Тогда, где же мои: папа, сестры с их детьми и мужьями? Ответ один на всех: их уничтожили, как и миллионы других жертв геноцида только за то, что они были евреями.
Все, что я написала, я не только помню, но и ощущаю так, будто это произошло буквально вчера.
Я бы хотела все пережитое забыть, но оно так глубоко врезалось в память, что незабываемо.
Об этом должны знать наши дети, внуки, правнуки и последующие поколения, для того чтобы никогда такое не повторилось на Земле.
На флот я попала, можно сказать, случайно.
Сначала взяли меня номерной на пассажирское судно. Я проплавала года два, присмотрелась к жизни на море — и полюбила ее. Детей я оставила с мамой в Новороссийске, за них была спокойна, и решилась перейти на танкеры — специальные суда, перевозящие в емкостях горючее.
Оформили меня вначале на танкер «Грозный» буфетчицей, затем перевели на танкер «Серго».
В свободное время я с интересом присматривалась к работе экипажа. Особенно нравилось в кочегарке. До сих пор не могу объяснить, что меня влекло к кочегарке. Стармех дал мне учебник. На танкере собрали комиссию, и она принимала у меня экзамен. Сдала я на «хорошо» и получила удостоверение на право работы кочегаром. Так я приобрела профессию, которой была верна почти 10 лет.
Наш танкер брал на борт чуть больше 10 тыс. тонн нефтепродуктов.
И вот настало то утро…
