изваянием, заколдованным принцем.
И заныла, запела басовая струна страха — не внутри меня, но и не вне. Отовсюду катились волнами неровные, шершавые звуки опасности, невидимые пальцы проскальзывали через лады, пытаясь вырвать из медной оплетки тот единственный звук, что наконец столкнет меня с места…
— Тимур, отойди! — не крикнула — пискнула, а сама уже дернула тебя в сторону, к себе и прочь от окна.
Стекло брызнуло стеклянными снежинками, треснуло весенней льдиной, впустив в комнату веселый пулеметный речитатив. Я зацепилась каблуком за провода, и мы рухнули на пол, больно втыкая друг в друга коленки.
— Что это? — прошептал ты, и мы снова одновременно вспорхнули над Останкино, охватывая единым, общим взглядом фантасмагорическую картину. Хищные бронированные рыбы двинулись с места, отрезая путь планктону убегающих людей. Солнечные васильки распускали острые лучики в окнах техцентра, находя и находя убегающие спины на плоской, как стол паталогоанатома, мостовой. Упавшие фигурки казались рачками и крабиками, выброшенными слишком далеко на асфальтово-серый песок шалуньей-волной.
— Вовка… — как будто позвал ты. — Там…
Мы вернулись на засыпанный осколками пол. Нестерпимо пахло горящей изоляцией. Корпус установки по-осьминожьи раскинул пучки сенсоров. У безмятежного белозубого выцветшего джедая разверзся во лбу третий глаз с рваными краями. Из пробоины сочилась сизая струйка дыма.
Ты встал на четвереньки и прополз к столу.
— Вовка мне голову оторвет!..
Хотел придвинуть короб установки к себе, но с криком отдернул руку — краска на крышке запузырилась, а сквозь решетку вентилятора просвечивали отблески пламени.
— Он же ее три года собирал… У матери с работы осциллографы списанные выносил, по помойкам телевизоры и приемники раскурочивал…
Ты сел, прислонившись к тумбе стола, вздохнул, поджал губы… Как можно было думать сейчас о каком-то железном ящике?
— Надо выбираться, — нерешительно сказала я. — У Володи твоего пропуск, он вернется, заберет все потом.
Под потолком забурлило и начался дождь — включилась пожарная сигнализация.
— Мы его найдем и вместе уедем. Не хочешь — не ходи.
Мысль отпустить тебя одного как-то даже не пришла в голову.
Когда мы спустились к непривычно пустой пропускной, все уже стихло.
Я старалась смотреть под ноги — с детства вбили в голову, что нельзя наступать на битое стекло. Выйдя на широкое крыльцо, сначала сощурилась, пытаясь сообразить, где я. А ты вспомнил мосфильмовские декорации, в которых недавно снимался в массовке — яркая и отчетливая картинка вдруг на миг заслонила улицу Королёва. На месте техцентра выросли дымящиеся руины — тот фильм был про войну.
Володю мы нашли ближе к Башне. Серый ферзь снисходительно взирал на копошащихся у его подножия смертных. Слишком смертных. Те «скорые», что рискнули проехать до самого телецентра, уже ушли переполненными.
Солдатики переминались с ноги на ногу, стараясь не смотреть туда, куда еще несколько минут назад разряжали свои автоматы.
Прикрываясь нагрудными табличками пропусков от злобно-растерянных взглядов офицеров, надрывно орущих в микрофоны раций, мы бродили по шахматным плитам с проросшей на стыках жухлой травой. Убеждаясь, что очередное лежащее тело никак не может принадлежать твоему другу, мы огибали его по дуге и шли к следующему. Подъехало еще две «скорых». Я издалека увидела, как санитар нагнулся над лежащим человеком. Поднял и сразу бросил разноцветную шапочку. Я дернула тебя за рукав, показав пальцем в ту сторону.
Пока ты, размахивая руками, умолял врачей забрать Володю в больницу, совал им деньги, хватал их за грудки, орал им в спину обидные слова, я так и стояла пешкой на бетонном квадратике бескрайней доски, заполненной неподвижными фигурами.
А дальше нас повело — ветер-путаник да метель-обманщица закружили-заморочили.
Нам обоим надо было бы к «Проспекту Мира», но на Королёва еще где-то стреляли. Мы перебежали Первую Останкинскую. Потом через дыру в ограде пробрались в Шереметьевский парк. Потом брели по темноте, пока не увидели свет костра.
Некстати вспомнились «Двенадцать месяцев». На темных отсыревших бревнах у огня замерли молчаливые люди. Мы просто подошли и сели рядом. Только тогда озноб дал себя знать. Ты обнял меня за плечи, мы почти засунули ноги в костер, но долго-долго не могли согреться.
Здесь была пенсионерка в очках с треснутым стеклом. Студент с сальными волосами. Любер в просторных клетчатых штанах. Сухая как вобла женщина совершенно неопределенного возраста. Двое широкоплечих ребят в черной форме непонятно какой армии. Небритый люмпен совершенно отвратительной внешности — единственный, кто подал голос:
— Контрреволюция! — яростно воскликнул он. — Народных избранников утопят в крови!
— Да заткнись ты, отец, — сказал кто-то. — Еще скажи, из танков расстреляют!
Больше люмпен не произнес ни слова, усевшись на корточки спиной к костру и окружающим.
Ночью сильно подморозило. Мы так и просидели там до рассвета. Родители, наверное, свихнулись, вяло предполагала я. Но куда-то идти посреди такой ночи было бы неоправданной глупостью.
Иногда ты начинал дремать, твоя рука тяжелела, и я старалась не шевелиться, чтобы ты поспал хоть немного. Пару раз я и сама ныряла куда-то прочь, и снова парила над городом, но тебя там не было.
Ближе к семи утра, едва разогнув замерзшие спины, мы двинулись к проспекту Мира. Город жил так, как всегда. Люди спешили на работу. Пара сгоревших машин не в счет.
Почти около моего дома тебе навстречу бросился мальчик с ранцем.
— Тимур Евгеньевич! С праздником вас!
И протянул на открытой ладони спичечный коробок. Ты взял его и открыл. Я заглянула внутрь вместе с тобой. Там лежал шарик из синего пластилина с четырьмя воткнутыми в него с одного бока спичками.
— А что у нас сегодня? — ты нахмурил лоб.
— Как это, Тимур Евгеньевич? — удивился мальчик. Вытянулся по стойке смирно и отчеканил, от усердия резко кивая в такт каждому слову:
— С тридцать — шестой — годовщиной — запуска — первого — искусственного — спутника — Земли!
Столько радости и гордости сквозило в мальчишеском взгляде, что мы против воли заулыбались. Ты взъерошил его волосы, потрепал по плечу:
— Спасибо, Гоша! Тебя тоже с праздником.
Мальчик побежал дальше, а мы так и замерли — под табличкой «Безбожный переулок», глядя в разные стороны и думая каждый о своем. Ты с остывающей улыбкой разглядывал кривобокий спутник — синюю птицу с расщепленными кончиками антенн, спящую в спичечном коробке. И всё дальше ускользал от меня.
— Твой дом, — то ли спросил, то ли напомнил мне ты, пряча подарок.
И что нужно было ответить на это? Кусочек твоей жизни, мыслей, радостей и печалей поселился во мне. Наверное, никому на Земле еще не удавалось так узнать друг друга. И сразу оказаться так далеко — стоя рядом, почти соприкасаясь рукавами — хуже, чем на разных полюсах.
— Угу, — я кивнула, лихорадочно пытаясь сообразить, что же будет.
Неужели ты просто повернешься и уйдешь? Ты же видел, чувствовал самую суть меня, мы же оба хорошие, и, согласись, нам нечего делить, нет причин быть врагами. Неужели память о чем-то, чего мы и не знали, о страшных бедах, оставшихся в полувеке от нас, превратится в Великую стену, рассечет сущности, соединенные на короткие часы в одно? Сожжет эту связь так же быстро, как случайная пуля уничтожила изобретение твоего убитого друга?
— Осторожней там, — ссутулившись, сказал ты. — Жалко, что…
