богатейшая… но все же… Ну, а Пимен-то и тридцать отсыплет да не почешется, бога-а-ат!
Процедура засвидетельствования векселя и внесения его в маклерскую книгу продолжалась не более часу. Маклер, холодно встретивший Харитона Игнатьевича, теперь не только проводил его до дверей, но даже сам отворил ему дверь и, почтительно пожимая руку его, пригласил его к себе в гости в ближайший праздник. От маклера приятели отправились в казенную палату, и Петр Никитич в присутствии Харитона Игнатьевича, зорко следившего за ним, сдал пакет с рапортом и общественным приговором дежурному чиновнику, под расписку его в разносной книге волости. Когда они вышли из палаты, Харитон Игнатьевич, сняв шапку, набожно перекрестился.
— Надоть бы, Петр Никитич, для почину дела молебен отслужить, — сказал он.
— Служи… я не прочь, — ответил Болдырев.
— Пойдем-ко! Мы бога не забудем, так и он взыщет нас своею милостью, — произнес с умилением Харитон Игнатьевич.
Обедня окончилась и священник вышел из собора, стоявшего против здания присутственных мест, когда на паперть вошли Харитон Игнатьевич и Петр Никитич. Остановив, священника, Харитон Игнатьевич попросил его отслужить молебен.
— С божьей бы помощью надоть дельце сеорудить… ваше благочиние, — ответил он на вопрос священника, по какому поводу он служит молебен. Все время молебна Харитон Игнатьевич стоял на коленях, осеняя голову и грудь широкими крестами и кладя земные поклоны.
— Ровно оно легче на душе-то, свободней стало! — сказал он Петру Никитичу, выходя из собора и оделяя нищих грошами и копейками из длинного кожаного кошелька.
Через несколько дней, ранним утром, Харитон Игнатьевич подошел к воротам нищенского деревянного дсма, стоявшего в пустынной улице одного из предместий города, называвшегося Солдатской слободкой. Рядом с домом, на обширном пустыре, обнесенном плетнем, высился недостроенный деревянный дом на каменном фундаменте. Широкие окна дома, еще без рам, были завешены рогожами, на крыше высились одни стропила. Груды накатанных бревен и квадратами сложенный кирпич загромождали почти всю улицу. Низенький покосившийся домик и строившийся дом-щеголь принадлежали начальнику хозяйственного отделения казенной палаты, Андрею Аристарховичу Второву. Войдя во двор, Харитон Игнатьевич прошел сначала в людскую, и через несколько минут чистенько одетая горничная ввела его в кабинет Андрея Аристарховича. Присев на плетеный стул, Харитон Игнатьевич с любопытством осмотрел письменный стол, заваленный бумагами и уставленный различными дорогими безделушками и серебряными и бронзовыми пресспапье в форме легавых собак, бегущих лошадей, изящных женских ножек и т. п. Стены кабинета были увешаны картинами, выражавшими вкус и наклонности Андрея Аристарховича. Широкое маслившееся лицо Харитона Игнатьевича сложилось в сладострастную улыбку при взгляде на обнаженную нимфу, готовившуюся спуститься в прозрачные струи ручья. Он до того увлекся созерцанием роскошных девственных форм нимфы, что не слыхал, как из соседней комнаты, дверь в которую была завешена шелковой портьерой, вошел в кабинет Андрей Аристархович, низенький толстый человек, казавшийся еще толще от широкого, халата, свободно охватывавшего его выхоленное тело.
— Харитон Игнатьевич, добро пожаловать! — приветливо встретил его Андрей Аристархович, протянув ему два пальца. — Вот, как нельзя кстати подошел ты ко мне… Правду пословица-то говорит, что на ловца и зверь бежит! А я только что на днях собирался ехать к тебе, — говорил он, опустившись в кресло и предложив ему стул напротив себя.
— Нешто дельце какое встретилось для меня? — спросил Харитон Игнатьевич, заворачивая полы своего суконного длиннополого сюртука и осторожно присаживаясь на кончик стула.
— С постройкой замучился, только что одно закупишь — другое требуется. Не рад, что и затеял: деньги так и тают! — пожаловался ему Андрей Аристархович.
— Эфто точно-с, на мелочи эфти невидимо деньги идут. А я, признаться, шедши к вам, осмотреть обновку-то вашу полюбопытствовал.
— Что ж, как находишь?
— Отлично, хорошо… краса!
— Дом будет хороший, правда твоя… Средств не жалею. Все по возможности делаю в современном вкусе: и ванна у меня будет и звонки электрические… И самый наружный вид…
— Патрет касательно наружи, если взять, — прервал Харитон Игнатьевич.
— То есть, как это портрет? Чей? — с удивлением спросил Андрей Аристархович.
— Картина, говорю-с, — поправился сконфузившийся Харитон Игнатьевич, откашливаясь в руку, — первеющее, можно сказать, сооружение в городе…
— Да, да… мне и то завидуют многие.
— А что бы вам от меня потребовалось, что изволили собираться пожаловать ко мне? — спросил Харитон Игнатьевич, когда разговор пресекся.
— У тебя, я слышал, все можно достать, — ответил Андрей Аристархович. — Остряки: говорят даже, что и птичье молоко есть… а-а? Правда это? — усмехнувшись, спросил он.
— Хе-хе-хе-е… Придумают же чего сказать: птичье молоко…
— Что ж, нет, его, а-а?
— Не-е-ет-с… Эфтаких мануфактур еще не пытались закупать, — смеясь, ответил он. — А остальное прочее, кому чего требуется, милости просим, по силе возможности завсегда можем снабдить.
— Кровельное железо есть у тебя, а?
— Как не быть, целые сараи навалены. Года два тому назад, когда здания упраздненных этапов с аукциону продавали, так мы запаслись им. И хорошее железо, плотное и нисколько не мятое, потому мы бережно с эфтими вещами обращаемся,
— О-отлично! Ну, а болты к ставням, гвозди, скобы для дверей, конечно не комнатных, — те я из Екатеринбурга выписываю, — а так, для людских пристроек, тоже найдутся, а?
— Сколько требуется, предоставить можем!
— Хорошо, право хорошо, что ты зашел ко мне. Я тебе, Харитон Игнатьевич, списочек дам нужных мне вещей, и ты уж одолжи меня ими; да, кстати, скажи мне: дорого ты возьмешь с меня за весь этот хлам, а?
— Сочтемся, хе-хе-хе… что вы это утруждаетесь!;
— Однакож?
— Полноте-с! Совсем это пустой-разговор вы затеяли! Свои люди-то, все друг о друге, а бог за всех!
— Нет, ты скажи. Не даром же, наконец, ты дашь мне, да я и не возьму!
— Сколь положите, всем будем довольны… Признаться, ведь и мне до вас, Андрей Аристархович, просьбица есть: помогите и вы мне соорудиться!
— Тоже строишься, что ли? — спросил Второв.
— Строюсь, да на другой манер! — ответил Харитон Игнатьевич, бесцельно, передвигаясь с одного стула на другой. — Затеял, признаться, теперича дело, да уж не знаю, как и быть с ним, ровно и не рад. Хлопот, беготни, езды не оберешься… Всю душу вымотал, — с тоской в голосе говорил он. — Завод ведь я кожевенный сооружаю, Андрей Аристархович, выругайте вы меня на склоне лет моих!
— За что же ругать? Дело хорошее! У нас во всей губернии нет такого завода. Смешно сказать, из Сибири везут сырые шкуры в Россию, и потом уж мы получаем оттуда выделанные кожи, готовые сапоги и платим за все это втридорога!
— И я вот тоже смекаю, что надоть бы ему пойти, что на мель не сяду. А в ину пору, как пораздумаешься, такая тоска изнимет, что руки бы на себя наложил! — жаловался Харитон Игнатьевич каким-то особенным певучим голосом.
— Пустяки! Дело затеял ты хорошее, не сомневайся! Завод пойдет у тебя, и бойко пойдет, только энергии нужно поболее, энергии! — ободрил его Андрей Аристархович.
— Не покладаю ровно рук, во всем свой глаз.
— Где же строить его хочешь?
— За эфтим к вам и пришел: пособите вы мне, обладьте дельце! Сунулся было с первоначатия на Т-е строить его, так крестьяне не допустили. 'Ты, говорят, у нас своими кожами всю воду отравишь'.
— Это правда, согласись, ведь шкуры снимают с больного и здорового скота, — заметил Второв.
