Бестиарий

налево и направо, а потом увидел освещённый салон двухэтажного «Мерседеса», медленно отъезжающего от «причалов» автовокзала. Ян замахал руками и бросился автобусу наперерез. В голове бултыхался расплавленный свинец.

Седой усатый водитель неслышно пошевелил губами, но затормозил и дверь всё-таки открыл.

— Ти що робишь, скаженна дытына! — в сердцах крикнул он.

А потом добавил уже спокойно и по-немецки:

— Если билета нет, оплата только наличными.

Ян вцепился в поручень, шагнул на подножку автобуса и неожиданно для себя попросил по-русски:

— Дяденька, увезите меня отсюда, а?

Двадцатью минутами позже на площадь перед вокзалом выехал белый фургон. Надпись «Аллес Гут!» красовалась над его лобовым стеклом.

— Приехали, — сказал Петер, глуша мотор и дёргая ручной тормоз.

— И что тут? — спросил Энвер.

— Поезд, — сказал Петер уверенно. — Ждём поезда.

— Так где ждём-то? Сидим? Выходим?

— Нормально, — кивнул Петер. — Поезд будет.

— Ну-ка, посмотри-ка на меня!

Петер невозмутимо повернул голову к пассажиру. Энвер без размаха залепил ему пощёчину. Не рассчитал немного, не сделал поправку на Быка, и затылок Петера едва не свернул подголовник.

— Эй, ты что? — Петер встряхнул головой, перед глазами разбегались круги.

— Мы зачем сюда приехали, Гончий?

— Поезд, — уже не так безапелляционно повторил Петер. — Поезд встречаем.

— А кто в поезде? — Энвер разговаривал с ним как с ребёнком, это начинало раздражать.

— Ну как кто?! — воскликнул Петер и замолк.

Энвер хлопнул его по нагрудному карману, двумя пальцами выудил оттуда пакетик с визитной карточной Яна Вана.

— На-ка, Гончий, понюхай.

Петер ошалело посмотрел на спутника. Приоткрыл пакет, поднёс к носу. Зажмурился. Дёрнул во тьме за светящуюся нить, подтянул другой её конец к себе.

Автохимия, какой-то нерезкий, достаточно приятный запах. «Wunderbaum»[32]. Запах никотина откуда-то со стороны, может быть, от собеседника. А вот и сам мальчишка. От него кисло и резко шибает потом, но глубже, от шеи и груди, тянется остаточный эфемерный запах женских духов, неуловимый и чувственный. Так ты неплохо провёл вечер, Ван! Тут же — тонкая нотка крови: кажется, он обкусал губу — или та просто треснула на холоде. Но поверх всего — запах болезненного страха, сильнее с каждой секундой, ни с чем не перепутаешь.

— Он в автобусе, — сказал Петер, поворачивая ключ зажигания. — И он меня чует.

Ночной разговор с водителем помогал гасить тревогу. Автобус шёл аж из Мюнхена, и старый шофёр с удовольствием рассказал, как там обустроились украинцы, и сколько открыли всяких предприятий, и что одного запорожца даже в ландтаг продвинули. Хороша ли жизнь? А что ж плохого-то? Львов с Харьковом, правда, и в Мюнхене не особо дружат, западенцы всё больше сами по себе, хата с краю.

Раза три на Яна накатывало чувство, что кто-то смотрит ему в затылок, но быстро проходило. Он тоже рассказывал как смог про Франкфурт, про Ойгеновых и Вальдемаровых друзей, про ганноверскую Грету и дюссельдорфскую Наташу.

Тут же, конечно, вспомнил про оставленную в Майнце Наталью Андреевну, но этот запутанный клубок эмоций сейчас уж точно не стоило ворошить — вон, сразу и сердце застучало чаще, и ладони вспотели.

— Мне в Ганновер надо, — сказал Ян водителю.

— К Грете! — сделал вывод памятливый дедушка, довольно покачивая головой. — Давай, что же, дело молодое!

Знал бы ты, дед, о каких делах речь, так помолчал бы, наверное, подумал Ян беззлобно. Шофёрская жизнь представилась ему оазисом реальной жизни и бытового благополучия, абсолютом спокойствия и обыденности.

Очередная остановка, очередной вокзал. Здесь шёл снег пополам с дождём, прощальное послание от уходящей зимы. Ян выпрыгнул из уютного автобусного тепла в мокрую темноту незнакомого города.

В зальчике ожидания он изучил табло. Проходящих было немало, но до нужного поезда оставалось почти два часа. Длинная лавка состояла из отдельных пластмассовых сидений, собранных на общую раму. Ян сначала сел, но потом, почувствовав, что всё равно засыпает, поставил на мобильном будильник, завалился набок, интеллигентно высунул ботинки за пределы лавки, чтоб не испачкать сиденья — и провалился в никуда.

Сквозь летящую с неба влагу «аллес-гутовский» фургон пролетает мимо спящих деревень и городков. Фары рвут темноту, на них плавится мокрый снег, шины с глубоким протектором выплёвывают в стороны жидкую кашу.

— Им его не поймать, — говорит Страж Пса. — Стоит им только приблизиться, и он обдурит обоих.

— И что ты предлагаешь? — Страж Быка ленив, и нужны веские доводы, чтобы его на что-то подвигнуть.

Два невидимых веретена висят над крышей несущегося по пустому автобану. Если бы они были хоть чуть-чуть видны, машина стала бы похожа на ракетную установку.

— Такая охота нечасто случается, — говорит Страж Пса. — Весело.

— Ты слишком увлёкся людьми.

— Я чаще бываю среди них.

— Разве это хорошо?

Стража Быка начинают раздражать пролетающие сквозь него капли, он сокращается, утолщаясь до шара, и просачивается сквозь крышу машины в багажник. Там он выпускает заготовки рук, ног, головы, становится более плотным. В молочно-голубой пене проступает костяк, обрастает тканями, сосудами, полупрозрачной кожей, подходящей по сезону одеждой. Страж Пса, оставаясь почти невидимым, парит под потолком как слой смога. Обычным прозрачным такие метаморфозы недоступны, но здесь «обычных» нет.

— Ты же видел Урода, — говорит Страж Пса. — Таким нет места.

— Где?

— Нигде. Поймаем человека — Урод окажется поблизости. Только в этом смысл охоты. До людей мне дела нет.

— И как ты будешь его ловить? — Страж Быка всё ещё сомневается. — Побежишь за ним с криком «Молодой человек, постойте!»?

— Я думаю, что могу хотя бы изредка не прикидываться человеком, — говорит Страж Пса.

Он медленно оседает на пол и начинает меняться.

Плитку в подземном переходе не перекладывали очень давно. На том месте, где кафельные квадратики выпали, бетон почернел, и теперь стена напоминала огромную перфокарту. Стук каблуков в пустом коридоре должен был отдаваться многократным эхом, но звука не было. Во сне опять не было звука.

Ян-не-Ян опаздывал. Он бросил взгляд на часы — в кадре мелькнуло запястье, светлая ткань плаща, тёмная кайма рукава пиджака, белый циферблат, золотистые стрелки, строгий офисный стиль. Без десяти два.