звучал в поднебесье.
Помнится: сельский один мальчуган Музыку понял мгновенно - Ластился кот к натруженным ногам, Словно живая антенна.
Отроком тем потрясённым был я, К небу глаза обративший. В доме спокойно спала вся семья, Месяц дежурил над крышей…
Много дорог я с тех пор исходил, Песен узнал я немало, Но вокализа из сферы светил Больше душа не слыхала.
Видно, познать нам дано только раз Звуков таинственных завязь, Чтобы всю жизнь вспоминать этот час, Сладкой печалью терзаясь.
Приехали к родне в Сибирь Казанские татары. Родня закатывает пир, Разводит тары-бары.
О Волге гости говорят И о своей Казани, За окна на огни глядят Раскосыми глазами.
Стоит ночная тишина Особенного смысла, И прииртышская луна Над городом повисла.
По тёмной лестнице сойдут Хозяева с гостями. Волжане песню заведут, Сибиряки подтянут.
На тюбетейках вензеля, Татарское тисненье… И вдруг покажется земля Знакомее, теснее.
ПЕСНЯ СМУТНОГО ВРЕМЕНИ
Подать рукою - степи Казахстана, И мы на приграничной полосе Живём теперь расхристанно и странно Который год, - но скурвились не все.
Такое и в угаре не приснится, Но продаём вовсю - в цветах, в росе -
Свою родную щедрую землицу, Как мать свою, - но скурвились не все.
А в офисах лощёные ребята, К которым не подъехать на козе, В лицо смеются - ты, как виноватый, Идёшь от них, - но скурвились не все.
И противостоять всем непогодам Не хватит сил, и быть большой грозе, Пока не станем мы одним народом, Как было встарь, - Ведь скурвились не все!
Старуха не любила скрипичную музыку и, когда из небольшого черного футляра, из красного плюшевого нутра, квартирант доставал ореховый инструмент и начинал тягучий нотный зудеж, предпочитала удалиться и отсиживаться в кухне, затворясь дверью, и слушать радио, которое, правда, иногда допускало огорчительный сбой и подвывало квартиранту гнусоватым смычком.
Квартирант был не просто временным съемщиком комнаты, он застрял где-то в одном из хитросплетений родословного древа покойного старухиного мужа, и отказать в постое ему, редкостно пробившемуся на консерваторское обучение из провинциального захолустного угла, было невозможно, как невозможно было запретить ему упражняться подолгу, по нескольку часов подряд. Благо квартирант вел себя примерно и старухи не чурался, тепленько называл ее бабушкой и любил побалакать с ней о цветах: и о тех, которыми полонились подоконники, и о тех, которые в неволе горшка не растут.
- Почему же это столетник не цветет? Кактус цветет, а они с ним чем-то похожи. Оба шипастые… А на Кавказе, бабушка, у моря, растет дере-
во - рододендрон называется, с большими розовыми цветами. Говорят, очень красивое. Я не видел. Я еще ни разу к морю не ездил, - тихонько вздыхал квартирант и глуховато подкашливал, прикрывая узкой ладонью рот.
Этим вздохом и движением руки он напоминал старухе умершего мужа, который тоже принадлежал к музыкантскому племени: был трубач. Она вышла за него замуж по страстной влюбленности, но без всякого восторга от его музыки. Когда-то он самозабвенно рисовал их счастливую будущность: большой дом с открытой террасой, рояль в гостиной… А еще он обещал ей купить дорогую, длинную - до пят - каракулевую, с воротником из чернобурки шубу. Ни первого, ни второго, ни длинной шубы, о которой старуха еще в невестах грезила как о чем-то заветном, в их жизни не появилось. Трубач-муж напрасно уповал стать знаменитостью, слава ускользнула от него; он вечно нуждался, занимал и перезанимал деньги, постоянно искал себе 'новые' оркестры, часто хворал и умер еще молодым от грудной болезни, не выполнив своих обещаний ни перед творческим 'я', ни перед женой. Он оставил в наследство ей папки с нотами, потускнелую трубу и одиночество, которое на закатном уклоне лет и потревожил не совсем случайный квартирант из дальней родни с музыкальными наклонностями. 'Пускай проживает. Не так скучно хоть', - говаривала про себя старуха, испытывая подчас к квартиранту материнские чувства.
'Да вот и он! Что же так рано?' Нынче вечером квартирант собирался с кем-то на концерт в филармонию, но обернулся очень скоро, как будто филармонический артист занемог и выступление отменили. На вопрос старухи 'Что так?' квартирант промямлил нечто невнятное, устало-раздраженное и, оставив посреди прихожей свои ботинки, чуть не до верхов извоженные в весенней грязи, ушел к себе в комнату-боковушку и тотчас же приступил пиликать.
Старуха, немало удивленная небрежностью его ответа и вызывающей за-ляпанностью его обуви, собралась было в кухню - пересидеть неминучий урок, но замешкалась. Соло нынешнего смычка показалось ей странным, невсегдашним: смычок то стремительно взовьется к пискучим голосам высоченных нот, то без всякого переходного рисунка, о котором старуха имела невольное представление, вдруг загудит низким плотным шаляпинским басом, но и эту песнь оборвет сплеча, на полувыдохе… Сегодняшние упражнения студента явно пробуксовывали: он часто умолкал, потом опять выкрутасни-чал, выводя неблагозвучные темы, снова умолкал, пока очередной припадок активности не понуждал его к новой нелепой виртуозности.
'Не стряслось ли с ним чего? Обидел кто-нибудь. Билеты на концерт потерял?… Или нездоровится?' - блуждала старуха по догадкам, слушая, как дико, с надрывом, с болью взревывала скрипка.
Поразмышляв немного, старуха налила в кувшин воды и под предлогом поливки цветов на окошке, которые были политы поутру и по влаге не соскучились, пошла - движимая любопытством и озабоченностью - в комнату постояльца. Когда старуха приблизилась к двери, скрипка играла высоко, путанно и коряво: 'И- и-ии-ии!! - иии!' Потом скрипка внезапно прервала узловатую нотную вязь, и в коридор получившегося затишья старуха и хотела пробраться в комнату - осторожно приналегла плечиком на дверь, но в тот же миг, будто включилась сигнализация, смычок резанул по струнам и нервам; скрипка завизжала истерично, как перепуганная, опозоренная женщина, которую застали врасплох нагишом…
Квартирант не видел обнаружившуюся у приоткрытой двери старуху: он стоял к ней спиной - лицом к окну, как всегда на своем ученическом месте, возле пюпитра, на котором сейчас вместо нот лежал портрет в
