Журнал Наш Современник 2009 #1

свечи от темени, их было числом сорок; свечки же хватало, почитай, на целый день, они были отлиты из самого ярого белого воска, толщиной с серебряный рубль. Кормили же меня кутьёй с изюмом, скаными пирогами белыми, пить же давали чистый кагор с молоком.

В такой купели нужно было пробыть шесть недель, чтобы сподобиться великой печати. Что подразумевалось под печатью, я тогда не знал, и только случай открыл мне глаза на эту тайну'.

И опять неизбежен вопрос: насколько точен и справедлив Клюев в устной передаче тех давних событий? Даже в скопческих сектах (не говоря уже о 'христовых кораблях', где была принята эта практика) далеко не все подвергались оскоплению, а лишь те, кто, считалось, достиг необходимого духовного предела. Естественно, этот шаг был абсолютно добровольным. Более того, оскопление воспринималось многими христами как эстраординарный подвиг, доступный лишь немногим, способным вернуться в безгрешное, 'ангельское' состояние. А самой ритуальной операции предшествовал обряд клятвенной присяги перед иконой или крестом и прощальные слова, которые посвящающийся должен был повторить за наставником общины:

- Прости меня, Господи, прости меня, Пресвятая Богородица, простите меня, ангелы, архангелы, херувимы, серафимы и вся небесная сила, прости, небо, прости, земля, прости, солнце, прости, волна, простите, звёзды, простите, озёра, реки и горы, простите, все стихии земные и небесные!

Уже одно это прощание не даёт никакого иного толкования 'великой печати'.

Но, опять же, если верить Николаю, известие о 'великой царской печати' он принял за ещё более высокое посвящение, за инициацию, позволяющую достичь ещё большей духовной высоты - и дал своё согласие. Соответствую-

щая диета и хмельное опьянение поддерживали его в необходимом 'братьям' состоянии и навевали ему самому сладкое предвкушение постижения тончайших энергий… Вся эта 'подготовка' рухнула разом, когда, по клюевским словам, 'брат' Мотя проговорился ему, что ждёт 'Давида' полное оскопление, - 'и если я умру, то меня похоронят на выгоне и что уже там на случай вырыта могила, земля рассыпана по окрайку, вдалеке, чтобы незаметно было; а самая яма прикрыта толстыми плахами и дерном, чтобы не было заметно'.

Мотя, тронутый слезами Николая, указал ему на новое бревно внизу срубца, которое можно расшатать и наверх выбраться. 'И я, наперво пропихав свою одежду в отверстие, сам уже нагишом вылез из срубца в придворок, а оттуда уже свободно вышел в конопляники и побежал, куда глаза глядят. И только когда погасли звёзды, я передохнул где-то в степи, откуда доносился далёкий свисток паровоза'.

Но не естественнее ли предположить, что Клюев изначально знал, на что идёт, - и лишь в 'купели' обуял его дикий страх, и он уговорил со слезами своего нового 'брата' помочь ему бежать, чем тот сможет… Так бывает, что поначалу гордыня в предвкушении 'высшего совершенства' захлёстывает иного человека, а когда воочию осознаётся плата, которую придётся принести за это 'совершенство', - не у каждого хватает духу.

Пережитое, однако, глубоко отложилось в душе поэта, и настал день, когда не достигнутое состояние 'ангела' стало рисоваться всеми цветами радуги в предреволюционных стихах - как предвоплощение бесфизиологического, духовного вселенского соития и 'небесного рожества' в земной жизни по сокрушении всех давящих обручей.

О скопчество - венец, золотоглавый град, Где ангелы пятой мнут плоти виноград, Где площадь - небеса, созвездия - базар, И Вечность сторожит диковинный товар: Могущество, Любовь и Зеркало веков, В чьи глуби смотрит Бог, как рыбарь на улов!

О скопчество - страна, где бурый колчедан Буравит ливней клюв сквозь хмару и туман, Где дятел-Маета долбит народов ствол И Оспа с Колтуном навастривают кол, Чтобы вонзить его в богоневестный зад Вселенной Матери, и чаще всех услад!

О скопчество - арап на пламенном коне,

Гадательный узор о незакатном дне,

Когда безудный муж, как отблеск маргарит,

Стокрылых сыновей и ангелов родит!

Когда колдунью-Страсть с владыкою-Блудом

Мы в воз потерь и бед одрами запряжём,

Чтоб время-ломовик об них сломало кнут…

Пусть критики меня невеждой назовут.

Грядущие критики, в представлении Клюева, сами были сущими невеждами, ибо, ошарашенные чисто физиологическим воплощением духовного 'восхождения', картиной соития со 'Вселенной Матерью', когда воспарение Духа неотделимо от ощущения физического блаженства, - естественно, оказываются не в состоянии соединить в самых запредельных полётах своего воображения 'арапа' с 'пламенным конём', ибо конь - белый конь, на которого садится 'посвящаемый' (а это - прямое отнесение свершающегося действа к Откровению Иоанна Богослова: 'И видех небо отверсто, и се, конь бел, и седяй на нем верен и истинен, и правосудный и воинственный… И нарица-ется имя его слово божие. И воинства небесная идяху вслед его на конях белых, облечены в виссон бел и чист') - и означает большую царскую печать, то есть полное оскопление. В скопческой среде широко популярным было песнопение, воспевающее 'батюшку' Кондратия Селиванова:

Уж на той колеснице огненной

Над пророками пророк сударь гремит,

Наш батюшка покатывает.

Утверждает он святой Божий закон.

Под ним белый храбрый конь.

Хорошо его конь убран,

Золотыми подковами подкован.

Уж и этот конь не прост,

У добра коня жемчужный хвост,

А гривушка позолоченная,

Крупным жемчугом унизанная;

Во очах его камень-маргарит.

Изо уст его огонь-пламень горит.

Уж на том ли на храбром на коне

Искупитель наш покатывает.

Пламенным конь становится под арапом, сжигаемым похотью, и чем сильнее вожделение, тем более велик эффект освобождения от него и вознесения в Духе - где 'безудный муж' рожает бестелесных существ, несущих Благую Весть… Откуда взялся образ арапа'? Откуда эти восточные коннотации? Из жизни, о которой мы узнаем из дальнейших клюевских рассказов и о которых речь пойдёт в своё время.

* * *

Хронологию этих лет жизни нашего героя практически невозможно расписать - о событиях, причудливо перемежающихся в его сознании, мы ведаем только со слов самого поэта. Не представляется возможным определить, в частности, хотя бы приблизительную дату его встречи со Львом Толстым, о которой Клюев рассказал в той же 'Гагарьей судьбине':

'За свою песенную жизнь я много видел знаменитых и прославленных людей. Помню себя недоростком в Ясной Поляне у Толстого. Пришли мы туда с рязанских стран: я - для духа непорочного, двое мужиков под малой печатью и два старика с пророческим даром'.

'Двое мужиков под малой печатью' - скопцы с неполностью удалёнными органами (ядрами), а два старика, надо полагать, - руководители общины, считавшиеся пророками у единоверцев.

'Толстой сидел на скамеечке, под верёвкой, на которой были развешаны поразившие меня своей огромностью синие штаны.

Кое-как разговорились. Пророки напирали на 'блаженни оскопившие себя'. Толстой торопился и