власть часто убеждала народ вместе с нею бранить то, что вчера единодушно возносилось до небес, и наоборот, но то, что опубликовано 24 августа (1939 г. –
Для людей, вовлеченных в партийно-пропагандистскую работу, период сближения с Германией стал подлинным испытанием, чреватым опасностями и непредсказуемыми последствиями. В данной связи следует упомянуть о незавидной доле агитаторов низового звена, которые в создавшейся ситуации были вынуждены прямо апеллировать в высокие партийные инстанции, обращаясь за разъяснениями по поводу резкого поворота в отношениях с гитлеровской Германией. Так, на собрании партийного актива г. Мичуринска (Тамбовская область) был задан вопрос: «Как совместить нынешнюю политику Гитлера и его книгу „Моя борьба“? Не может ли получиться так, что мы своими дружественными отношениями с Германией, особенно в торговле, укрепим ее для нападения на СССР?» Отвечая на этот и другие подобного рода вопросы, лекторы, агитаторы и пропагандисты зачастую были вынуждены использовать следующий «железный аргумент»: не верить германско-советскому договору о ненападении нет оснований, так как он заключен в присутствии товарища Сталина. Подобного рода «разъяснения» свидетельствовали, однако, о беспомощности и неспособности объяснить события, суть которых мало кто из них до конца понимал.[317]
Не случайно один из агитаторов, избравший псевдоним «Земляк», под впечатлением от пакта о ненападении с Германией от 23 августа 1939 г. направил письмо А.А. Жданову. В письме, в частности, обращалось внимание на противоречие между прежними сталинскими установками, данными на XVIII съезде ВКП(б) (март 1939 г.) и в других выступлениях вождя, подхваченных большевистской пропагандой, и новыми, непонятными для «низов» веяниями в отношении Германии и ее режима. «Земляк» напомнил слова Сталина на XVIII съезде о германских завоевательных устремлениях, а также о сталинской характеристике Германии как одной из самых агрессивных стран. Анонимный ждановский корреспондент язвительно подчеркивал: теперь, т.е. после подписания договора от 23 августа 1939 г., «видите ли, поджигатели войны в Европе – Англия и Франция», а германский народ якобы «традиционно с нами связан». В данном случае прямо декларировалось недоумение по поводу газетных публикаций, инспирированных выступлениями В.М. Молотова 31 августа. В письме «Земляка» содержался риторический вопрос: «…как нам, работникам мест, отвечать (
Еще более двусмысленным было положение сотрудников центральных средств массовой информации, различных пропагандистских ведомств и организаций. Д.Ф. Краминов вспоминал, что члены редколлегии газеты «Известия» воспринимали пакт о ненападении с Германией как коренной поворот в советской внешней политике. Это обстоятельство повергло их в изумление: оставалось лишь разводить руками и пожимать плечами. Сам Краминов, получивший уже 24 августа 1939 г. поручение подготовить для публикации в «Известиях» первый вариант передовой статьи о пакте, не знал, что писать, поскольку сохранял антифашистские настроения. Потребовалось вмешательство исполняющего обязанности ответственного редактора газеты Я.Г. Селиха, который, в свою очередь, обратился за разъяснениями к наркому обороны К.Е. Ворошилову. Последний «подсказал», что договор о ненападении с Германией следует трактовать как некую передышку, подобную по своему значению Брестскому миру 1918 г..[319]
Аналогия между Брестским миром и советско-германским соглашением от 23 августа 1939 г., вероятно, была инициирована «сверху» (скорее всего, самим Сталиным). Она встречается, например, и в сделанных «по горячим следам» событий дневниковых записях В.В. Вишневского за сентябрь 1939 г.,[320] и в воспоминаниях К.М. Симонова, датированных более поздним временем, мартом 1979 г..[321]
Однако в дневнике Л.В. Шапориной эта аналогия интерпретируется совершенно иначе, чем у обоих названных писателей. 24 августа Шапорина записала: «Пакт о ненападении с Гитлером, с Германией. Какое ненападение? Что, немцы испугались, что мы на них нападем?» И далее: «Вероятно, пойдет в Германию все сырье, нефть, уголь и прочее. Мы навоз, удобрили благородную германскую почву. Руки Гитлера развязаны. Польша последует за Чехословакией. Угроза Франции, нашей второй Родине… вторичный уже Московский Брестский мир с Германией… Да, дожили. Торжество коммунизма! Урок всем векам и народам, куда приводит „рабоче-крестьянское“ правительство. По-моему, всякий честный коммунист и революционер должен бы сейчас пустить себе пулю в лоб».[322]
Писатель В. Кондратьев вспоминал спустя десятилетия о событиях 1939 г.: «Мы вообще тогда ничегошеньки не знали. Хотя нутром чувствовали: что-то с этим пактом и с Германией не так и не то».[323] Судя по воспоминаниям другого очевидца событий, реакция на подписание советско-германского договора среди молодежи, комсомольцев «была бурной и отрицательной». Поскольку нельзя было «вслух на митинге или собрании» осудить этот шаг сталинского руководства, в «неофициальных разговорах» молодые люди, «с молоком матери впитавшие антифашизм и стремление к „мировой революции“, неизменно затрагивали вопрос об ошибочности соглашения с нацистской Германией.[324]
«Недопонимание» обстоятельств, приведших к советско-германскому сближению, неспособность агитаторов и пропагандистов доходчиво объяснить смысл происходившего заставляли официальные власти квалифицировать «толкования» некоторых людей на сей счет как «антисоветские». По сведениям УНКВД Ленинградской области, некий инженер-химик не без иронии заявил в приватной беседе: «…как же теперь наши историки будут себя чувствовать, ведь они кричали о псах-рыцарях, о ледовом побоище, об Александре Невском и т.д., а теперь придется кричать о столетней и даже столетиях дружбы (с Германией. –
В те же дни В.И. Вернадский записывал в дневнике свои впечатления от прочтения вышедшей в свет буквально накануне пакта о ненападении с Германией книги «Против фашистской фальсификации истории». Эта книга была подготовлена Институтом истории АН СССР при участии видных советских ученых Е.А. Косминского, С.Д. Сказкина и других. В книгу включили и статью Е.В. Тарле «Восточное пространство и фашистская геополитика». Вернадский заметил по этому поводу: «Тарле пересолил».[326]
Понятно, что цензура не могла пройти мимо рукописей Е.В. Тарле. В Ленинграде был изъят подготовленный для журнала «Литературный современник» (1939. N 7-8) готовый оттиск статьи историка «Фашистская фальсификация исторической науки в Германии».
Цензор остановил свой взор на следующем пассаже, содержавшемся в упомянутой статье:
«Шкурный, животный националистический эгоизм, который сейчас возведен фашистами в перл создания, уже успел сделать совсем невозможным существование у них не только исторической науки, но и всех вообще гуманитарных, общественных наук». Кроме того, красный цензорский карандаш прошелся по всем формулировкам, которые касались экспансионистской политики Германии, завоеваний в прошлом земель на Востоке, а также содержавшим негативные оценки нацистских бонз (Гитлера, Геббельса и других). Цензор направил в редакцию журнала «Литературный современник» записку, в которой распорядился запретить публикацию этой статьи.[327]
После подписания пакта Риббентропа-Молотова даже в центральном печатном органе ЦК ВКП(б) – журнале «Большевик» цензоры заставили исправить часть тиража из-за «неверного» освещения отношений между Германией и СССР. За резкую критику фашизма были изъяты из обращения книги лидера германских коммунистов Э. Тельмана «Боевые речи и статьи» (1935 г.), С. Вишнева «Как вооружались фашистские поджигатели войны» (1939 г.), и др., поскольку нацисты и фюрер характеризовались в них «как террористы и бандиты».[328]
Политическое чутье цензоров Главлита было настолько совершенным, что буквально с первых дней после подписания пакта Риббентропа-Молотова и «объявления» В.М. Молотовым начавшейся «дружественной эры» в отношениях с Германией они принялись выискивать в рукописных и уже опубликованных литературных произведениях все то, что противоречило новой «политической установке»
